Читать интересную книгу Сам - Николай Воронов

— Любопытный поворот. Ответьте, господин независимейший Чернозуб, сопоставимы ли Наполеон и народ?

— Не.

— Молодцом. Те, кем повелевал Наполеон, испарились. Наполеон был и есть. Он олицетворяет тот самый народ, который испарился. Народ остался бы безымянным, не влейся он многомиллионной массой в имя Наполеона. Пока я не съездил в Париж и не посетил Дом инвалидов, я не понимал причин культа Наполеона. Прах Наполеона чрезвычайнейше оберегаем! Он, по-моему, в восьми гробах, два из них цинковые, девятый — саркофаг из красного порфира. Для Франции лишиться праха величайшего императора текущего тысячелетия — лишиться национального значения на земшаре.

Изящный помощник с величественной печалью слушал Болт Бух Грея. Едва главсерж замолк, помощник сурово погрозил пальцем Чернозубу.

«Ты-то, стервец, помолчи», — про себя огрызнулся ему Чернозуб.

Ненатуральными казались Ковылко до смехотворности и Болт Бух Грей, и помощник, и главный втоиповец Бульдозер, явно испытывавший сладость от его дерзостей, но в то же самое время пугавшийся их, и телохранитель, державший ладонь на миниатюрном автомате. Чтобы поддразнить их, он решил отлить пулю погорячей:

— Д’боятся французы, кабы Наполеон не вылез, д’не втравил их в новый разор и позор. Зачем бы замуровывать во столько гробов? Пробовал, видать, вылезть. После каждой попытки вылезть они и нахлобучивали новый гроб на неугомонного Бонапартишку.

Болт Бух Грей частил по-девичьи плотными ресницами. Или был обескуражен вывертом строптивого машиниста, или не находил, как выкрутиться из разговора. Вдруг он воодушевился лицом, правда, в перекосе сверкающих плеч продолжало ощущаться смятение:

— За что почитаю оригиналов, так это за неожиданные ракурсы в суждениях. С оригиналами умом не расслабишься.

Завосклицали помощник, Бульдозер, телохранитель, соглашаясь с Болт Бух Греем и косясь на Чернозуба, кто бочком уже двигался к двересъемной машине. Коксовый пирог, пылая, с сухим звоном пролетел через ванну — скоро закрывать печь.

Простонародье скромно от природы. В прямом смысле от природы. Скромны прерии, реки, хребты. Гордыню им присвоил человек. Но лишь тогда оно тщеславно, когда ему довелось общнуться с кем-нибудь из сановников, родовитой знати, плантаторов, финансовых королей, кинозвезд, знаменитых марафонцев, дизайнеров, телекомментаторов… Не обойдется тут без хвастовства, даже без кичливости и привирания.

Ковылко был польщен. Сподобилось поговорить с вездесущим повелителем! Да что поговорить — поспорить, вплоть до того, что всевластный подрастерялся от его выбрыка. И зачем, в самом деле, нахваливать Наполеона? Горше нет, если страна или отдельный человек поставлены в зависимость от воли единицы. Тьму-тьмущую парней и семейных мужиков забирал в солдаты. Хочешь возделывать сад, камень тесать, ткать сукна або ладить качели для младенцев, торговать конями, строить корабли, рисовать картины, в науки вникать, чтоб и себе там чего-то придумать, нет, кукиш с перцем. Давай в казармы. Подготовка, там и на войну. Убили. Наполеон не родил, не ро́стил — и взял распорядился твоей судьбой. И не задумался, имел ли право. Народ, вишь, испарился, он — нет. Из девяти гробов не испаришься. Бедные мы, бессильные. Кто ни проберется на верхний стул, тот и помыкает нами, как ураган пчелой. Тем и крепят право на бесправие народа перед наполеошками. Хитер ты, франтишка Болт Бух Грей, да он, Ковылко, не сплоховал и ловко подсадил тебя. Может, в черном мраке твоей башки начнет светать?

Думая, Ковылко щерился. Помощник не утерпел и сказанул держправу об удовольствии, которое доставила беседа папаше Курнопая: расскажет внукам, попросит передать далеким потомкам.

Здесь и случилось событие, которым перед сыном хотел Ковылко самоутвердиться. К нему, отъехавшему на двересъемной машине, еще палящей от коксового накала, подошел правитель и осведомился, почему в невидимые зазоры меж дверями и рамами печей сочится желтый дым.

Ковылко уже изжил минутное тщеславие и сердился, что поддался вредной заморочи.

— Газуют печи, — жестко отозвался и встал к Болт Бух Грею спиной, мол, недосуг болтать.

— Так надо?

— Так ли, сяк ли… — буркнул Ковылко.

— Поопределенней.

Вежлив Болт Бух Грей без нажима на верховность своего положения.

— Необходимо зачеканивать зазоры. Не успеваю, потому и газуют печи. Мой помощник заболел. Дали бы персонального.

— Зачеканка с какой целью?

— Герметичность обеспечивает самолучшее качество кокса.

— Герметичность?

— Ага.

— Из которой пирог вытолкнули — газовала?

— Куда ей деваться?

— Кокс годный получился?

— Сойдет.

— Не надо переживать за негерметизм?

— Вы про совесть?

— Совесть, господин Чернозуб, поверяется обстоятельствами. Сойдет, так надо ее выжигать.

52

Ковылко передохнул, прежде чем закруглить разговор в галерее дворца младенцев.

— Закон-то герметизма, сынок, Болт Бух Грей взял из моих слов.

Вон к чему вел отец. Смешнуля. Умен Болт Бух Грей, потому и додумался до закона герметизма.

Пожалковал про себя Курнопай о претензии родителя, тем не менее слукавил, заметив, что взяток из числа полезных. У отца бы идея герметизма пропала, у вождя с колес осуществляется.

Здесь-то и ждал Курнопая подвох. Отец возмутился его легкодумностью. Душегубно применил герметизм Болт Бух Грей: на пять лет как замуровал народ. Самолучшая польза, и трудяге ясно, в сочетании герметичности с обеспечением разгерметизации. В пустую печь засыпают угольную шихту, загерметизируют ее, созрел коксовый пирог — выдадут его, благодаря разгерметизации. Чередование замуровки с размуровкой — и есть жизненное существование. Взять нашу планету. Вулканы выбрасывали из себя всякие вещества, чтоб создалась земная кора со всем необходимым для существования — с почвой, водой, камнем, металлами. И атмосферу надышали вулканы. Д’если б Земля все время была как запаянная, откуда б взяться облакам, океанам, горам, животным?

Подтрунил Курнопай над доказательствами отца. Теперь он знает, кто действительный виновник длительной антисониновой загерметизации.

Отец не стал отнекиваться: ненароком подал Болт Бух Грею однобокую мысль, с тем внушил и то, что сходный кокс можно выпекать при газующих печах, из-за чего отчасти и доработались до непроглядных смоговых заглушек.

Курнопай с отцом пошли дальше по галерее. Они обнаружили уютные, ловко замаскированные беседки, предназначенные, судя по инициалам, для свиданий членов Сержантитета. Не остановились. Их подгоняла тревога.

Возле турникетов из нержавейки, за которыми находились бронированные ворота — они не распахивались, а раскатывались, — обеспокоенно шушукаясь, толклись маршалессы из войск охраны детей-генофондистов. Все беременные, но ладно затянутые. Подбирались они, как манекенщицы, по трем статям (перекличка с курсом на три Бэ): длинноногость, талия в обхват мужских ладоней, высокая грудь. Неоглашаемой внешней нормой для охранниц детей-генофондистов были иссиня-темные мерцающие волосы и греческий профиль. Сексологи-эстетики, основываясь на опросах образцовых производителей, относили эти цвет и профиль к супервозбудительным.

Едва Курнопай с отцом появились из-за навеса глициний, переплетшихся с обвойником, маршалессы страстно зашептали: «Головорез номер один!» — за-встряхивали головами, заповорачивались на каблучках, демонстрируя профили, выпуклости, овалы. Метания, порхающий блеск волос довели возникшую в сыне и отце вожделенность до завораживающей неприкаянности. Оба остановились, позабыв о том, кто они и куда шли, томительно запотягивались к красавицам, целуя и оглаживая воздух.

Чувственное беспамятство не помешало Курнопаю заметить внезапную перемену в поведении маршалесс. Они, точно бы намагничиваясь от его ладоней, подвигались к нему с накаляющимся расположением и плавнеющими жестами и вдруг начали отдаляться, мельком поглядывая не туда, где за турникетами находились дети-генофондисты, а вправо и влево от турникетов, где сквозь прозрачную броню дверей виднелась колонна женщин, одетых в ситцевые комбинезоны.

Женщина, успевшая быстрей других маршалесс приблизиться к Курнопаю и отдалявшаяся от него медленнее их (зеленые глаза, как вытянутые виноградины, просвеченные солнцем, крестовый кинжал, черненая рукоятка уютно приладилась в междугрудье), выскочила стремглав наружу; возвратясь, от потрясения не могла говорить и только выбрасывала по направлению к женской колонне руки, они напоминали ветки, трепещущие на ветру.

Курнопай было пошел туда, но маршалесса догнала его с опасливой оглядкой:

— Спрячем вас. Не поручусь… Следуйте за мной.

— Д’что стряслось? — спросил ее взволнованный Ковылко; его щеки обескровились до желтины сернистого газа.