выдохнул свое чудо.
Даже сейчас слабое эхо наслаждения звенит в ее больной плоти.
Но не все так уж хорошо. Есть и боль. Как будто тебя грызут или кусают невидимые мелкие твари, лисы или куницы.
И в этой боли возвращение в те месяцы по приезде в аббатство, когда она казалась себе падшим ангелом, низвергнутым из райского света во тьму преисподней.
Мари вспоминает, как однажды ночью, вскоре после того, как она взяла аббатство в свои руки, она проснулась от беспокойства и вышла в густую звездную черноту. В тот день теленка отняли от матери. И корова, и теленок мычали весь день и до самой ночи, мычали так долго, что чувствительные монахини утратили аппетит. Мари мягко попеняла Годе, но та отрезала: отнять теленка от коровы необходимо, если, конечно, монахини хотят, чтобы у них было молоко и масло. Мари замолчала, потому что любила молоко и масло и потому что расстроилась: из-за молока и масла они обрекают скотину на муки. В сумерках корова притихла, но, должно быть, шаги Мари разбудили ее, корова огляделась, не нашла теленка и вновь размычалась; здесь, рядом с коровой, Мари в этом крике послышалось столько тоски, что на глаза ее навернулись слезы. Боль скотины была велика и сильна, как волна, она смыла боль, которую чувствовала Мари. Она вошла в загон, отыскала корову, погладила ее по боку, чтобы утешить. Но корова повернулась мордой к Мари, прижалась широким шершавым лбом к ее животу и груди, Мари обняла ее тяжелую голову, почувствовала, как печаль матери по утраченному теленку течет сквозь нее, потерялась в чужом страдании. Позже – уже отзвонили к утрене, и Мари в темноте, как слепая, пробиралась обратно, – она думала, что, пожалуй, сейчас была ближе всего к Богу, не к незримому родителю, не к солнцу, которое согревает землю и выманивает семена из почвы, а к пустоте внутри себя. Не к Слову, ибо слово произнесенное умаляет величие бесконечности, а к молчанию за пределами Слова – там, где живет бесконечность.
И тогда Мари поняла: неважно, что пределы ее души ничуть не похожи на пределы других сестер, что их учили покоряться с охотою, а ее нет, что они верят в то, что она про себя считает глупостью, неприличествующей достоинству женщины. Они полнятся добродетелью, как чаша полна вином. А Мари нет и, быть может, никогда не будет. Разумеется, в ней есть величие, но величие не добродетель.
И в эту минуту она осознала, как употребить свое величие на благо сестер: она пожертвует пламенем единственной любви, горящей в ее душе, превратит ее в любовь бо́льшую, воздвигнет вокруг этих женщин обитель духа, чтобы защитить их от холода и сырости, от вышестоящих, что норовят захватить их, эту невидимую обитель Мари соделает из себя, храм из собственного духа, строение из своей личности, в котором сестры ее будут расти, как младенцы растут в темной и гулкой жаре материнской утробы.
Она вошла в часовню – горела одна-единственная лампада, – увидела в тени и черноте хабитов светлые лица поющих монахинь и подумала, что они похожи на беззащитных голых младенцев, плавающих во мраке околоплодных вод.
И вот теперь, когда она состарилась и умирает в душном, пропахшем травами лазарете, Мари думает: как странно, что перед концом возвращаются не долгие счастливые времена, но пора кратчайших восторгов, пора мрака, борьбы, страстей, голода и напастей.
Она улыбается той себе, что жила в ту пору боли, такой молодой, что верила, будто умрет от любви. Глупая девочка, сказала бы ей Мари. Разожми руки, выпусти свою жизнь. Она никогда не была твоей, не тебе ею распоряжаться.
9
Мари становится хуже.
Однажды ночью она видит, что снаружи кружат псы ада.
Мари садится в отчаянии: нужно предупредить дочерей.
Тише, говорит ей нежный голос, и чьи-то руки ласково укладывают ее на постель. Снимают с нее плат. Она узнает теплоту этих рук, запах трав. Нест. Милая, беспокойная.
В молодости у нее были густейшие, красивейшие волосы, произносит кто-то печально. А теперь посмотрите. Белы как лед. Она узнает этот голос, силится вспомнить имя: тщетно. Но лицо является ей, в ямочках, в золотистой соломе – или это волосы как солома? Губы сердечком. Молодая.
Почему она ничего не видит? Все меркнет перед глазами. Она хочет сказать им, но пока не знает что. Это срочно. Она должна. Ее великие крылья по-прежнему бережно распростерты над обителью.
Вдалеке слышится лай. Да-да, псы ада, их все больше, и прибывают новые.
Теперь она слышит их, слышит их тяжелую поступь, они проворно бегут по земле. Роют ямы в земле аббатства. Убивают овец. Воют, призывают из ада своих сестер. Прислушайтесь, хочется сказать ей своим дочерям, выходите с крестом и молитвой, прогоните псов.
Ибо дочери сего великого места воздвигли один из семи столпов святости, что не пускают в мир зло.
Их благочестие и добродетель хранят на земле благодать Пресвятой Девы.
На их молитвах держатся небеса.
Бедная аббатиса долго болела, но никто об этом не знал, произносит чей-то голос. Много лет она задыхалась от боли, прижимала руку к груди. Потрогайте. Точно камень.
Да, аббатиса ни за что не призналась бы, что болеет. Не хотела тревожить своих дочерей. Так умерла и мать ее, и бабка, это фамильная напасть, увы. Когда не стало бабки, Мари была совсем маленькая, но она видела, как болеет мать. И у нее тоже лицо стало землистое, как у них. Ей осталось недолго.
Кто-то громко и хрипло дышит во мраке.
Боль сжирает Мари заживо.
Уста, что не говорят, глаза, что не видят, руки, что не осязают, ноги, что не ходят, и она не издает голоса гортанью своею[42]. Се, грядет, грядет.
Последние времена: море вздымается, море опадает, чудища с ревом выходят из моря, вода горит, деревья сочатся кровью, земля трясется, рушатся дома, холмы обращаются в пепел, люди спасаются бегством, восстают кости усопших, звезды падают с небес, небеса и земля горят, и земля выпускает покойных праведников на небеса на суд, ибо грядет суд.
Оленуха горит белым пламенем в потоке холодных вод, мать, королева, корона ее – рога ее.
Дочери, приготовьтесь, ибо настают последние времена.
Как больно дышать.
Она бессильна защитить своих дочерей, она вскоре возблагодарит Пресвятую Деву за Ее дары, она будет молиться за дочерей, вскоре она возляжет подле своей матери, согреет ее холодное тело своим теплом, с любовью коснется ее черных кудрей.
Соборование.