прижали; я тотчас же пощупал карман сюртука и убедился, что из него исчез бумажник со ста рублями. Между кражей и обнаружением ее прошло, наверное, не больше 30 секунд, но кража была совершена так ловко, что я не мог определенно указать никого из стоящих тут людей, кого бы следовало заподозрить в ней.
В третий и четвертый раз это было уже в ноябре и декабре, т. е. после большевицкого переворота, и было в поезде около Самары. Я ехал в Оренбургскую губернию, где был выставлен кандидатом в Учредительное собрание. Из вагона я продирался к выходу через густую толпу солдат-дезертиров. Шуба моя как-то распахнулась, и моментально исчезли из жилетного кармана мои золотые часы, подаренные мне моими товарищами из редакции «Киевских откликов» при моем расставании с ними в 1904 г. Кража на этот раз была совершена очень ловко: я не видел ни той руки, которая распахнула шубу, ни той, которая выдернула часы, но на этот раз совершенно уверенно видел воров в группе солдат человек в пять. Требовать часы назад, жаловаться было, очевидно, совершенно бесполезно.
Последняя кража была совершена на обратном пути из Оренбурга в той же Самаре. На станции в страшной толчее мне приходилось лезть в вагон. Стоявший на площадке вагона человек толкнул меня в грудь, да так сильно, что я упал навзничь. Внизу кто-то деликатно поддержал меня, и я даже поблагодарил его. Лишь только я встал твердо на ноги, я пощупал карман пиджака и убедился, что из него исчез бумажник с двумя тысячами рублей и паспортом. Теперь я совершенно определенно знал вора: это был тот человек, который поддержал меня, и действовал он по соглашению с тем, который меня толкнул. Были они не в солдатских шинелях и, вероятно, не были солдатами. И тоже жаловаться и протестовать было бесполезно. Весь обратный путь до Петербурга, длившийся что-то около недели, с несколькими пересадками, с самым ничтожным количеством денег, которые у меня остались в кошельке, с постоянным опасением, что меня арестуют за бесписьменность343, без часов, был очень тяжел.
После возвращения в Петербург за те три года, что я в нем прожил под властью большевиков, мне не пришлось больше подвергаться такого рода кражам, если не считать одного случая, когда из маленького ручного чемоданчика, в котором я вез провизию, было украдено десятка два яиц.
Вообще карманные кражи стали реже, потому что деньги теряли ценность и содержимое кошельков и бумажников потеряло для воров свою привлекательность; они заменились кражами дров из сараев (и я тоже один раз явился ее жертвой), мошенничествами и др. Однако и карманные кражи в трамваях и на железных дорогах не вовсе исчезли, и притом бывали случаи, что вора – особенно если это был мальчишка, – ловили и бросали с моста в Фонтанку или Мойку; сам я таких случаев не видал, но о них слышал, а от одной знакомой большевички слышал даже принципиальное оправдание таких актов как вполне целесообразного, при условиях момента, способа борьбы с мелкой преступностью. И эта большевичка происходила из культурной, хорошо мне знакомой семьи и сама была особой культурной!
Глава II. А. Ф. Керенский. – Керенский в IV Думе. – Керенский в 1917 г. – Мои личные встречи с ним в 1917 г. – Падение его популярности в связи с делом Корнилова
С Керенским я был близко знаком с 1912 г., то есть с 4‐й Государственной думы. В 1910 или 1911 г., за год или более до выборов в Думу, кажется, первым Брамсон предложил в Центральном комитете Трудовой группы его кандидатуру в 4‐ю Думу, причем надлежало устроить ему ценз344, кажется, в Вольске Саратовской губернии. Кандидатура не вызвала ни особого энтузиазма, ни возражений; Керенского у нас мало знали; в частности, я перед тем встречался с ним раза два-три, но особенного впечатления от этих встреч у меня не осталось. Но Брамсону верили безусловно. Мы пригласили Керенского на совещание. Он явился и произвел хорошее впечатление. Он говорил, что принадлежит к партии социалистов-революционеров, что выходить из нее ни в каком случае не намерен, но раз такое совместительство признается допустимым, то согласен, с тем, однако, что при первой возможности гласного выступления в качестве социалиста-революционера он это сделает. Мы против этого ничего не имели, ценз был устроен, и по миновании законного годового срока обладания цензом Керенский мог выступить кандидатом. Это он и сделал, Трудовая группа поддержала его, и он был избран345.
За два года общей работы (до войны) и за три года во время войны во фракции Трудовой группы я хорошо узнал Керенского. Мое впечатление от него было таково: человек безусловно искренний и честный, человек личного мужества; хороший оратор пафоса (тип ораторского искусства Родичева, но, конечно, гораздо слабее его), берущий больше пылкостью, чем основательностью и логикой; по умственной силе и по образованию – выше среднего уровня русской интеллигенции, несомненно первый по уму во фракции Трудовой группы, но ни в каком случае не представлявший из себя очень крупной величины и никоим образом не могущий в этом отношении помериться с Милюковым или Маклаковым; человек самолюбивый, я готов сказать: мелочно самолюбивый, с которым нужно быть очень осторожным, чтобы не поссориться. И ссоры, неприятные ссоры, у него случались нередко. Особенно часто ссорился он с Дзюбинским, и ссоры эти объяснялись борьбой за первенство в группе346. Обыкновенно Дзюбинский был не прав, но если бы Керенский обладал меньшим самолюбием и большим тактом, то этих ссор не было бы. Помню какой-то очень острый конфликт с В. Я. Гуревичем, который, как и я, не будучи членом парламентской фракции Трудовой группы, посещал ее заседания (впрочем, не часто) в качестве представителя Центрального комитета группы. Причин конфликта теперь не помню, помню только, что они имели совершенно пустячный характер, но два противника стояли друг против друга, как два петуха, готовые вцепиться друг в друга, пока Керенский не провозгласил:
– Предлагаю решить спор третейским судом и в третейский суд избираю Василия Васильевича.
Но дело кончилось без суда, противники помирились через несколько минут.
Общая линия поведения Керенского в Думе и во фракции была, с моей точки зрения, правильная, и я ей сочувствовал. Он тянул фракцию налево, что было вполне правильно, так как фракция в целом боевым темпераментом не обладала и без Керенского была бы лишь жалким подголоском кадетов. Керенский придавал ей более определенную физиономию.
В заседании фракции накануне первого заседания Думы после объявления