Читать интересную книгу Чайка - Бирюков Николай Зотович

— Давай-ка, старуха, тряхнем стариной! — и голос не выдал: прозвучал шутливо, легко. — Где-то у тебя там, в чулане, пол-литровочка припрятана?

Старуха слезла с полатей. Под ее массивным телом запищали половицы.

— Что за праздник? Ведь ты хотел…

— Знаю. Хотел дождаться, когда немцев от нас… На радостях, стало быть… оно и соответствовало бы, а теперь… Да почему не праздник? Ровно полвека вместе прожили, это ли не праздник? Неси! — повелительно поторопил он, заметив, что жена не очень расположена с ним согласиться.

Вернувшись из чулана с запыленной пол-литровкой, она поставила на стол чашку.

— Две ставь!

— Ни к чему мне, Никитушка, себе побереги… Тебе это в удовольствие, а у меня от нее только боль в голове.

— Ставь!

Вздохнув, старуха полезла в шкафчик. Михеич до краев налил обе чашки, чокнулся с женой. Она выпила глоточками, морщась, он — залпом.

— Хороша!

Михеич привлек к себе голову старухи и с чувством поцеловал. Растроганная лаской мужа, она всхлипнула.

— Полвека вместе, баба, прожили, — гладя ее седые волосы, дрогнувшим голосом сказал Михеич. — Всякое было… Оно и соответствует: жизнь прожить — не поле перейти. Случалось, и скандалили, а больше, помнится, душа в душу… Детей народили один к одному: поди, украшение в армии — пять сынков!

Из глаз его выкатились слезы.

— Свидеться бы…

— Даст бог, свидимся, — заплакала жена.

— Конечно, свидимся.

Михеич обнял ее крепче и, как в молодости, щекой к щеке прижался. Слезы их перемешались.

— Полвека, говорю, баба, вместе прожили… а теперь… завтра…

Слова застряли в горле.

— Эх-х!.. — вздохнул он шумно и потянулся к поллитровке. Подержав ее в руке, поставил обратно. Облокотился на стол и крепко стиснул ладонями виски.

Мыслимо ли было представить, что найдется в мире сила, способная сломить миллионы людей, живших одним дыханием? И вот немыслимое совершается: все рушится, ушли из жизни и тепло и свет. Не только от судьбы вожжи, а и самые обыкновенные — от коня — приходится держать неуверенно и с опаской. Каждую минуту могут вырвать их из твоих рук, смастерить из них петлю да и вздернуть тебя на любых воротах. Скажут: соответствует, хлеб и коней от немецких властей не прячь.

«Оплошку дал давеча, помешал Полкану… Что бы чуть замешкаться, — одним немцем меньше бы стало».

В дверь сеней тихо постучали. Старуха вышла, и Михеич удивился, услышав в сенях ее радостный вскрик.

Жена переступила порог взволнованная, улыбаясь. Следом за ней в избу вошел мужчина. Михеич вгляделся в него и вскочил с лавки.

— Лексей Митрич!..

— Здравствуй, дорогой, — тепло сказал Зимин.

С минуту они стояли молча, потом как-то сразу шагнули друг к другу и расцеловались.

— Жив отряд? — взволнованно спросил Михеич.

— Жив и жить будет.

— А Катерина Ивановна?

— Жива, дорогой, жива.

— Да что ты, Никита? Про Чайку подумать, как про мертвую! — строго укорила старуха.

Михеич подвел Зимина к столу.

— На радостях, Лексей Митрич, махонькую.

Он вылил из пол-литровки в чашку всю водку. Зимин отпил несколько глотков.

— Спасибо, Никита Михеич, хмелеть мне нельзя. — Он закурил. — К тебе я вот по какому делу: все наши запасы погибли. Нужен хлеб и другие продукты.

Старик помрачнел: мысли о «рассвете», заглушённые было радостью встречи, снова поднялись — холодные, неумолимые.

— Что успеем — сделаем… И полушубки еще есть, — сказал он глухо и взялся за картуз.

Зимин тоже встал.

— Давай сначала условимся обо всем. Я ведь не могу ждать твоего возвращения.

— И я, — голос у Михеича сорвался, — ежели не потороплюсь, ничего для вас не сделаю. — Он вытер покатившиеся по морщинистым щекам слезы. — Жизни моей, Лексей Митрич, осталось несколько часов…

Глава восемнадцатая

Филипп и Катя стояли на опушке ожерелковского леса.

— Значит, и мамку?

— Да, Катерина Ивановна, и ее, и Маню, и Марфу мою… всех. Меня тоже было погнали, да потом оставили. Надо полагать — из-за этого… — Он колыхнул деревянной ногой.

— И куда — неизвестно?

— Неизвестно. Фельдфебель, когда погнали, сказал: «Ви ослюшайте — их стрелять». Это он, сволота, насчет детишек, стало быть, и стариков.

«До каких же пор это будет?» — с тоской подумала Катя.

— А Даша?

— Какая Даша?

— Лобова.

— Разве она не в отряде? — изумился Филипп.

Катя долго молчала, шевеля пальцами правой руки, висевшей у нее на перевязи, потом спросила:

— Значит, не приходила?

— Нет, Катерина Ивановна… Дед так и помер — не дождался.

Она села на пенек, побеленный морозцем. Тяжело было на душе. Так тяжело!..

Дорого досталась победа во вчерашнем бою. Одиннадцать трупов лежат сейчас в глухом лесу по ту сторону болота. Озеров, Нюра Баркова, старик с Лебяжьего хутора, пять колхозниц и три городские комсомолки. Кроме убитых, четырнадцать тяжело раненных, и среди них Саша, женин отец… Лежат они под открытым небом на окровавленных куртках, плащах и слушают жуткие причитания Елены Барковой. Она еще после известия о страшной смерти отца пролежала в горячке, а теперь окончательно тронулась. Никого не подпускает к мертвой сестре, баюкает ее на руках, как ребенка, и поет.

Пропала Даша. Неизвестно, куда угнаны мать, Маня. Шурка с Витькой одни за колючей проволокой. До каких же пор боли расти? Где предел?..

Филипп бросил костыль на землю и сел на него.

В темноте леса жалобно, точно плача, кричала какая-то птица. В стороне слышался настороженный, тоскливый плеск Волги.

— А ты что думаешь делать, Филипп?

— Об этом-то, Катерина Ивановна, все время и размышляю, — в волнении он не заметил, как взял и сильно сжал ее руку. — Уж ежели Васька мой у вас, то я… Возьмите к себе, на что-нито да сгожусь… Не буду помехой.

— Не будешь, — задумчиво проговорила Катя. Она рассказала ему, как найти отряд, и попрощалась. Шла тихо — мешала раненая нога. Да и спешить особенно было незачем: Маруся с Женей должны были, по ее расчетам, прийти на Глашкину поляну не раньше утра.

Лес стоял тоже настороженный, а когда налетал ветер, вокруг поднимался глухой ропот, и деревья как бы сдвигались: мгновение — и ветер со свистом уносился вдаль, а сосны еще долго качали мохнатыми лапами, будто грозясь кому-то.

Мать, Маня, Даша… Видения пережитого вчера страшного боя… Все это чередовалось в мыслях, путалось, потом отодвинулось вглубь, и перед глазами — в который уже раз! — поплыла новая поляна, а на ней — еще не похороненные тела: холодные, неподвижные…

Дико было представить и тем более понять, что в этом лесу никогда больше не прозвучат их родные голоса. Казалось, и дыхание и голоса их — вот здесь, вокруг, не ушли из этого смолянистого воздуха.

Выйдя к Ольшанскому большаку, она услышала сбоку шорох и притаилась. Кусты закачались, раздвинулись, и Катя увидела Марусю. Лицо у Кулагиной было забинтовано: во вчерашнем бою пулей царапнуло щеку. В глазах, досиня черных, перемешались и радость и испуг.

— Катюша, там засада! — вскрикнула она и с разбегу бросилась подруге на грудь. — Как я рада, что встретились! Подходим с Женей, смотрим — огоньки. Прислушались — шепчутся… Немцы!

— А Женя?

— На опушке, у Больших Дрогалей она. Мы с ней так договорились: я — здесь, а она — туда: на случай, если бы ты со стороны Больших Дрогалей… Стояла и тряслась, а что, если ты со стороны Жукова пойдешь? Ну, теперь…

— Все хорошо, — договорила за нее Катя, а сама думала: «Кто выдал?»

«Дашка! — обожгла голову догадка. — Попалась, не выдержала пыток и… привела немцев». Сердце ее запротестовало: «Нет! Комсомолка! Односельчанка! Соседка!..»

Но разум холодно приводил свои тяжелые доводы: «Ушла, не вернулась, выданы отряд и Глашкина поляна. А кто в отряде, кроме Зимина, знал, что эта поляна — место встречи с осведомителями? Только Даша… Один раз она ходила туда по ее, катиному, поручению».