Читать интересную книгу Боратынский - А Песков

Она умерла 4-го мая 824-го года. Боратынский был тогда в Финляндии. Другой эпилог написал Дельвиг: Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой. Скоро разбила ее: верно, утешилась там.

* * *

Однако романный сюжет опередил события повести. Вернемся.

УНТЕР

О! Rendez-moi mes steppes! Delille

[О! Верните мне мои степи! Делиль (фр.).].

Осенью 821-го года или в начале зимы Лутковский, видимо, подал по начальству новое представление унтер-офицера Боратынского в прапорщики. Видимо, были и прошения от родственников, наверное, и устно пытались замолвить словечко. Но наш милостивый монарх твердо следовал своим правилам: Боратынский остался унтер-офицером.

В феврале 822-го исполнялось три года, как он вступил в службу и шесть лет со дня катастрофы. Быть может, государь выказывал своей твердостью, что он помнит, как Боратынский после повеления о выключке из корпуса три года никуда не вступал? быть может, он полагал, что за попытки избежать службы в солдатах теперь надо отслуживать вдвойне те три года? Но как узнать, что на уме у нашего милостивого государя? Какими сроками мерять финляндское изгнание? Ведь не вечно Нейшлотскому полку оставаться в Петербурге. Вернется гвардия, и — ту native land, adieu! [Прощай, моя земля! (англ.).]

1822

К 24-му апреля Боратынский прожил ровно половину своей жизни. На оставшиеся полдороги ему отводилось столько же, сколько было истрачено: 22 года 2 месяца и 2 дня. Что он мог сказать? Желанье счастия в меня вдохнули боги. Я требовал его от неба и земли, И вслед за призраком, манящим издали, Не ведая куда, прошел я полдороги. Довольно! Я устал, и путь окончен мой. Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Стою, задумчивый, над жизненной стезей, — И скромно кланяюсь прохожим.

Через пять лет, готовя издание своих стихотворений, он переправил две строки в этой полудорожной исповеди, решительно изменив ее первоначальный смысл: Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа {15} на поприще гляжу И скромно кланяюсь прохожим.

Что ж? Через пять лет он знал и путь и поприще? А ныне, в двадцать два года, и путь окончен и довольно? — Быть так. Ныне, в двадцать два года, он твердо знал, что он поэт, но знал ли, что поэзия и есть его поприще? Если знал — то призрачными были контуры этого поприща, ибо какое же поприще, когда нет своего пути? — А пути не было. Не было будущего. Не было свободы. — Он был свободен только внутри себя.

Но это ведь только на высоте всех опытов и дум — когда волосы побелеют и пройдет опьянение жизнью — можно понять, что свобода в себе, свобода души, свобода самосознания и есть единственно вероятная свобода. А в двадцать два манят призраки: свобода положения, свобода передвижения, свобода выбора действий и удовлетворения желаний. В двадцать два потребно немедленное счастье. — А счастья нет. И снедает нашу младость — недуг бытия: одиночество, тоска, жажда несбыточного, — недуг, которому причину отыскать можно, только удалившись от зримой существенности в область романтических вымыслов или медицинских исследований. Последние нам недоступны, а первыми всегда рады поделиться с просвещенным читателем:

ИСКУШЕНИЕ

История эта произошла задолго до описываемых событий. Он сидел под арестом в холодной. Вечером дурак гувернер Д.*** пришел проверять, как он приготовился ко сну. Он встал под образа и в промежутке между "прегрешения наши, вольная и невольная" и "яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении" скорчил рожу и показал язык. Д.*** стоял, зевая, позади и, разумеется, не видел этого. Дождавшись, когда он разденется и ляжет под одеяло, Д.*** ушел.

Он тотчас вскочил на ноги. Выглянул в окно. Окно выходило во двор. Двор был безлюден и тих. Стояла белая ночь. Мрак не опускался на город.

Он присел на кровать и прицелился плюнуть в квадрат оконной решетки, помеченный клочком бумаги, еще днем приклеенным на хлебе. Цель была: не вставая с кровати, попасть в квадрат. Но в двери зашевелился ключ. Инвалид, подобострастно пришепетывая, впустил в комнату какого-то другого начальника — этого он еще ни разу здесь не видел.

Bonsoir, monsieur, [Добрый вечер, сударь (фр.).] — сказал незнакомец. — Вы удивлены позднему визиту? Я врач. Призван по долгу службы освидетельствовать ваше здоровье.

— Я здоров и не нуждаюсь в медицинской заботе, — отвечал он довольно сухо. — Я бы желал спать, monsieur.

Незнакомый начальник усмехнулся:

— Вы ошибаетесь. От недугов души исцеляют лишь врачи душевные. Здесь сия должность введена давно, но доселе не могли приискать на это место достойнейшего.

— Не с достойнейшим ли имею честь говорить?

— Вам угодно вольничать языком, сударь, но и по летам и по положению я старее вас, о чем просил бы не забывать. — Начальник назидательно помолчал, ожидая, вероятно, что он изъявит вежливость, но он только глубже сел на кровати, прислонился спиной к стене и, скрестив руки на груди, стал смотреть исподлобья. Начальник молчал недолгое время, затем окинул беглым взглядом холодную, сел на стул и тоже скрестил руки на груди. — Вам угодно шалить. Между тем веселость не к лицу вам. Вы серьезно больны.

— Я здоров, — быстро отвечал он.

— Разумеется, вы здоровы телом. Но я имею в виду не физические недомогания, — повторяю, — а душевные… Странно, — незнакомец еще раз огляделся по сторонам, — что у вас нет иной мебели, кроме кровати, стула и этого, не знаю уж как назвать его, — стола, вероятно. Надо будет доложить о том по начальству. — Он помолчал, как бы предлагая своему слушателю оценить свою заботливость. — Так вот. Я не стану вас осматривать, вы можете быть покойны на сей счет и снять приуготовления к обороне. Я желаю вам блага и именно потому пришел. Не беспокойтесь, сударь, я помню, что вам наутро рано подниматься, и не отягощу долгим своим присутствием. Я вижу на вашем лице некоторое недоумение. Разумеется, мне должно было представиться более полно. Ваш покорный слуга состоит по медицинскому ведомству, с тою оговоркой, которую он имел честь выше представить. Специалист по душевным недугам Жиль Дестинье. В Петербурге я с давних пор. Родители выехали из Парижа в девяносто втором году, и, в сущности, здесь моя вторая родина. Надеюсь теперь, когда вы знаете отчасти, с кем беседуете, наш разговор примет более мирное направление, и вы не будете так нервически смотреть на меня. Право, забудьте, что я пришел по казенной должности. Кстати, вы никогда не задумывались над тем, что есть должность? О! Должность — это выражение некоей высшей нашей предназначенности. Свою предназначенность я определил в юношеские годы — примерно в вашем возрасте — и никогда не пожалел о том, ибо душа человека есть тайна, и, сколько бы времени ни тратить на ее познание, нельзя говорить, будто потерял лишь только время и труды. — Тон г-на Дестинье стал мягким и участливым, а выражение лица задумчивым; он смотрел на своего слушателя ласково, глаза его блестели. — Но понять и выбрать свой путь так, чтобы впоследствии не сомневаться, способен далеко не каждый. В сущности, самостоятельно свой путь невозможно выбрать. Всегда нужен некто более опытный, некто, кто подтолкнул бы вас в должном направлении, куда вы еще не решаетесь итти, опасаясь препятствий. Робость ваша понятна, ибо вы не можете предвидеть последствий своего движения. А вдруг там пропасть? бездна? Впрочем… — Г-н Дестинье улыбнулся еще мечтательнее. — Я не вас имею в виду, а вообще людей. Бог с ними. Люди как люди. Все хотят есть, пить, мечтают о счастии. Вы не исключение. Но вы решительно отличны от них всех тем, что имеете совершенно особенную душевную наклонность, которую, однако, сами готовы называть пренесносной. Сия наклонность есть главное ваше достояние, главный вам дар. Не улыбайтесь, не улыбайтесь иронически: истинно говорю — вы склонны к предчувствованию событий. Если усовершенствовать искусно это свойство, можно получить нечто особенное, доступное только немногим. Было бы неправильно называть сей дар провидческим, ибо полное провидение, провидение, так сказать, поверх времен и пространств, к несчастию, только там. — Г-н Дестинье поднял указательный палец в направлении потолка. — Но нечто в этом роде имеют и избранные на земле. То есть вы сможете для себя, по меньшей мере, знать — и знать с достаточной степенью точности — как будут развиваться события, если вы предпримете то или иное решение. Я не могу дать гаранта, что вы сумеете назвать всех участников и все декорации спектакля, который будет вами затеян, но поведение основных действующих лиц предузнать будет нетрудно. Не смотрите иронически, не смотрите. Здесь нет никакой мистики. Речь идет о совершенствовании того, что уже есть, не более. Вы в таком возрасте, когда откладывать выбор пути просто преступно, и, как врач, я обязан вам помочь. Ведь не собираетесь же вы потратить жизнь на то, чтобы дразнить своим неповиновением начальников или, напротив, прожить так, как живут все: выйти в отставку поручиком, взять себе подругу по любви или без любви и уехать в родовое болото строить дом и садить капусту? Смешно! Смешно! — при ваших-то способностях! Раздвиньте стены, приподымите крыши, смотрите сквозь! Видите? — Сюда, сюда глядите, сквозь эту стену: вот ваш часовой — инвалид Евстафий Евстафьев. Он научился спать сидя, стоя и лежа. И сейчас тоже спит. Но не проскользнет мимо его всеслышащего уха ни муха, ни мышь! Он тотчас проснется. Посмотрите. Вот сейчас я встану и пойду на цыпочках к двери. Видите? видите? Он уже услышал и приготовился вскочить, а лишь только я отворю дверь, он будет стоять с ружьем на изготовку. Бог с ним. Пусть спит. Но, согласитесь, разглядывать сквозь стену, как спит ваш Евстафий Евстафьев, — занятие исключительно праздное. Я привел сей пример лишь для того, чтобы продемонстрировать на простейшем образце, что вас ждет, если вы станете самосовершенствоваться. Но поверьте: вас ждет еще большее, когда вы не только внешние картины станете созерцать, но и слегка углубитесь внутрь человеческой природы. Обратимся вновь к избранному нами экземпляру, опять же лишь, так сказать, для учебной наглядности, — как к простейшему предмету, на коем легко показать преимущества проницания и пред-знания. Итак, читайте на его спящем лице историю его прошлой и будущей жизни! Итак, Евстафий Евстафьев. Ну, читайте же! Что вы молчите? Хорошо, я помогу. Да, ему около сорока, из них семнадцать он под ружьем. До восемьсот седьмого года ни разу не был оцарапан, а в восемьсот седьмом, в июне, сразу едва не убит. Однако, как видите, убит не был, а остался жив, благодаря крепкому организму. Пуля попала в мякоть, но крепко засела там, неудачная операция способствовала загноению раны. Сюда его перевели после излечения, и жизнь его монотонна и однообразна. Мысли его тоже одинаковы, но образ жизни он ведет трезвый. В его деревне про него давно забыли. Сам он тверской, из селения Липцы. Легко сказать и то, что с ним будет: он умрет здесь, в Петербурге, но не скоро, а лет через пятнадцать — от холеры. Что такое холера? Cholera morbus есть поветрие, подобно чуме, в Индии она поразила не только людей, но и животных. Вам лично она не грозит, хотя вы и доживете до тех времен, когда она явится в Петербург. Вернемся к нашему образцу. Мысли и душа его прозрачны и чисты. Сны его обыкновенные, петербургские, и сейчас во сне он покупает табак. Но ваш инвалид — простейший, повторяю, экземпляр, и прочитать в нем легко. Я его для примера представил… Вы смотрите весьма недоверчиво. Жаль, ибо практическая польза от предзнания велика. Поглядите теперь сквозь двор на противоположное крыло здания. Второй этаж. Девятое окно слева. Это ваш гонитель К***. Согласитесь, что вообще-то он добрый человек, только излишне самолюбивый и, как следствие, — обидчивый. У него не очень много ума, он не очень сладострастен, не очень красноречив. Имя таким, как он, — легион. Не обращайте на него внимания: он слишком жалок. Видите, с какой бережливостью он сцепляет с своих колен чертиков? Чему сие свидетельство? Тому, что завтра утром у него будет болеть голова, и когда он найдет прицепленную к своей спине бранную записку, кого станет винить? И хотя не вы напишете на лоскуте бумаги бранное слово, а С-в, не вы, а С-в будет пришпиливать этот лоскут к его мундиру, он обвинит именно вас, только что вернувшегося из-под ареста, потому что на вас покажет ему С-в. Упредите их обоих! Сами покажите К*** на С-ва. Это будет лишь справедливо, чувство чести вашей не должно пострадать, ибо вы будете делать поступок, исправляющий нрав С-ва. Его приведут сюда, в эту комнату, и он впервые в жизни задумается над тем, сколь много зла на земле, и впервые догадается, что источником одного из зол был сам. А великая вещь — обвинить себя самого! Это первый шаг к избавлению от порока! Таким образом, одним разом вы совершите два добрых дела: во-первых, не допустите К*** до неправедного гнева, во-вторых, послужите началу исправления С-ва. А вы еще сомневаетесь в практической пользе предзнания! Но это все частные случаи ежедневного нашего существования, в них ваша редкая способность будет оказывать лишь мелкие услуги. Есть дела важнее. Возьмем, к примеру, свежий исторический случай: Наполеон после Бородинского сражения. Разве можно было оставаться в Москве? Надо было догнать армию Кутузова, надо было захватить самого Кутузова в плен! Это очень просто! Вот посмотрите, отсюда как раз весьма хорошо видно… Но, кажется, я принуждаю вас излишне волноваться. Не смотрите так опасливо. Я говорю все в пределах здравого смысла. — Г-н Дестинье замолчал, как бы потеряв нить своих рассуждений. — Впрочем, что толковать! — сказал он, слегка потерев лоб. Очевидно, он устал от долгой речи. — Все знать, все чувствовать, все видеть, и видеть издалека — это ли не блаженство? Иметь ум обширнее государственного и проницать скрытое за миром явлений — не о том ли хлопочет человек? Вы здесь, среди них всех, — г-н Дестинье сделал рукой полукруг, заключив в него всех спящих воспитанников, — вы выше всех душой, я давно наблюдал за вами. Поприще вам открыто великое, от вас зависит сделать выбор. Я полагаю, что если бы вы избрали карьеру, подобную той, какова была у вашего папеньки, то, разумеется, превзошли бы его не только чином, но и заслугами пред отечеством. Скажем, стали бы нашим российским Бонапартом — без святой Елены, разумеется. Суворовым бы новым стали! Румянцевым!..