— Как, по-твоему, Тукутела был достаточно близко, чтобы услышать выстрел?
— Болота рядом, звук здесь разносится, как над водой. — Матату пожал плечами. — Кто знает, может, и услышал.
Шон глянул в ту сторону, откуда они пришли. Сверху сырая равнина просматривалась до закрытого дымкой горизонта.
— Джоб, а бандиты могли нас услышать?
— Не знаю, Шон, там видно будет. Зависит от того, где они сейчас.
Шон встряхнулся, как спаниель отряхивается от воды, пытаясь избавиться от охватившей его злости.
— Нам придется сделать привал. Мамбо болен. Давайте-ка заварим чаю, а там решим, что делать дальше, — наконец решил он и вернулся к Клодии, которая все еще обнимала отца. Она с вызовом повернулась к нему, закрывая от него Рикардо телом.
— Извини, что помял тебя, Капо, — мягко сказал Шон. — Ты меня чертовски напугал.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Рикардо. — Я мог бы поклясться, что это был он. Я видел его так отчетливо…
— Мы сейчас передохнем и попьем чаю. Ты, наверное, перегрелся, на таком солнце мозги превращаются в кисель.
— Ему будет лучше через пару минут, — уверенно сказала Клодия, и Шон холодно кивнул.
— Надо отвести его в тень. Рикардо прислонился к стволу баобаба и закрыл глаза. Он был бледен и выглядел потрясенным, на его подбородке и верхней губе выступили капельки пота. Клодия опустилась на колени рядом с ним и отерла ему лицо кончиком шарфа. Когда она подняла глаза на Шона, он подозвал ее властным кивком; она встала и пошла за ним.
— Для тебя это не было сюрпризом, не так ли? — сказал он с укором, убедившись, что их никто не слышит. Она промолчала, и Шон продолжил: — Хорошая ты дочь, нечего сказать. Ты ведь знала, что он болен, как ты могла отпустить его на такую прогулку?
Губы Клодии задрожали; заглянув в ее медовые глаза, Шон увидел, что она готова расплакаться. Этого он от нее не ожидал — только не слез. От неожиданности его ярость улетучилась, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжать говорить столь же строго:
— Сейчас не время раскисать, детка. Надо как-то доставить его домой. Он болен.
— Он не пойдет назад, — Клодия говорила так тихо, что он едва расслышал ее слова. На ее густых черных ресницах блестели слезинки. Шон молча смотрел на нее. — Он не болен, Шон. Он умирает. У него рак. Врач поставил диагноз перед отъездом. Он предупредил, что может быть поражен мозг.
Злость Шона куда-то испарилась.
— Нет, — произнес он, — только не Капо…
— Почему я, по-твоему, отпустила его и сама отправилась с вами? Я знала, что это его последняя охота, и хотела быть рядом.
Они помолчали, глядя друг на друга, потом она заметила:
— Чувствуется, что ты по-настоящему беспокоишься о нем. Я от тебя такого не ожидала.
— Он мой друг, — ответил Шон, потрясенный глубиной собственной скорби.
— Никогда бы не подумала, что ты способен быть таким заботливым, — мягко продолжала она. — Наверное, я просто не понимала тебя.
— Наверное, мы оба не понимали друг друга, — отозвался Шон, и Клодия кивнула.
— Может быть. Все равно, спасибо тебе. Спасибо, что ты переживаешь за моего отца.
Она повернулась, чтобы идти к Рикардо, но Шон остановил ее.
— Мы так и не решили, что нам делать.
— Идти вперед, конечно. Идти до конца. Так я обещала ему.
— А у тебя есть характер.
— Если и есть, то он достался мне от него, — ответила Клодия и пошла к отцу.
Кружка чая и полдюжины таблеток анальгина наконец привели Рикардо в чувство. Теперь он и вел себя, и говорил вполне естественно. О его дикой выходке больше никто не вспоминал, хотя у всех было тяжело на душе.
— Надо идти, Капо, — сказал Шон. — С каждой минутой Тукутела все дальше уходит от нас.
Они вновь побрели по насыпи, и порывистый, изменчивый ветер доносил до них запах болот, становившийся все сильнее.
— Вот почему еще слоны так любят болота, — Шон объяснял Рикардо. — Ветер здесь все время меняется, дует то в одну сторону, то в другую, поэтому к ним труднее подобраться незаметно.
Впереди показался просвет между деревьями. Шон остановился.
— Вот он — болотистый край Замбези. Уступ, на котором они стояли, походил на кончик хвоста морской змеи, плывущей по широким равнинам. Прямо перед ними этот хвост исчезал в том месте, где равнина сменялась бескрайними зарослями папируса и тростника.
Шон поднял бинокль и оглядел расстилающиеся перед ними болота. Казалось, зарослям тростника нет конца, но он уже когда-то пробирался через них и знал, что они перемежаются неглубокими заводями и пронизаны узкими вьющимися туннелями. Дальше, у самого горизонта, маячили крохотные островки — клочки земли, поросшие почти непроницаемыми темными кустами; сквозь линзы бинокля Шон различал даже кривые стволы и растрепанные макушки пальм.
Прошлый сезон выдался на редкость засушливым, и воды не должно быть больше, чем по пояс, но грязь будет черной и вязкой, а проходы между зарослями — гораздо глубже, чем обычно. Идти будет трудно, и не только из-за грязи и воды — тростники и водяные растения будут мешать, на каждом шагу цепляясь за ноги. Каждая миля, пройденная по болотам, стоит пяти; для слона же это родная стихия. Он любит грязь и воду. Они поддерживают его огромную тушу, а его ступни самой природой созданы, чтобы расплющиваться под его тяжестью, а потом сжиматься, с легкостью высвобождаясь из чавкающей слякоти.
Тукутела вполне мог питаться тростником, мягкими водяными растениями и болотной травой, а густые заросли кустов на островках разнообразят его рацион. Шаги по грязи и всплеск воды тут же предупредят его о приближении врага, а постоянно меняющийся ветер защитит от опасности, отовсюду донося до него запах преследователя. Да, куда бы ни забредал в своей жизни Тукутела, здесь охотиться на него было труднее всего.
Шон опустил бинокль.
— Это будет просто воскресный пикник, Капо. Считай, что его бивни уже висят у тебя над камином.
След старого слона тянулся до самого конца косы, затем спускался в заросли папируса, где волнующееся море зеленых стеблей бесследно поглощало его.
— Никто не найдет здесь следа. — Рикардо стоял на границе, где кончалась сухая, потрескавшаяся почва и начиналась болотная слякоть. — Никто не сможет отыскать здесь Тукутелу, — повторил он, глядя на болотный тростник выше человеческого роста. — Нет, никто.
— Твоя правда, никто его здесь не найдет, — согласился Шон. — Никто, кроме Матату.
Они стояли посреди разрушенной деревни, когда-то существовавшей на краю перешейка. Очевидно, ее обитатели были рыбаками и принадлежали к одному из маленьких племен, селившихся по берегам Замбези и находивших пропитание ловлей рыбы в ее мутных зеленых водах. Уцелели только шесты, на которых они вялили свой улов, обычно состоявший из сомов и лещей. Сейчас же все хижины были сожжены дотла.