Разведчики доложили, что дорога усиленно охраняется, вдоль нее проходит мощная оборонительная линия.
— Как быть, Ваан?
— Надо искать лазейку, незащищенный проход. Надо искать.
Первый взвод поступает в распоряжение лейтенанта Саруханяна. Вечереет. Только не из тех Виген Саруханян, чтобы вернуться с пустыми руками. У дверей будки стрелочника он нарвался на немецкого ефрейтора и сгреб его в охапку.
Пленный оказался на редкость разговорчивым.
— Мы, немцы, сейчас готовы забиться в любую нору, лишь бы отсидеться там до лучших дней. Солдаты молят бога о милости, клянут на чем свет стоит Гитлера и не упускают случая дезертировать или сдаться в плен.
— Скажи, Ефрейтор, — Ваан переходит ближе к делу, — в обороне железной дороги нет участка, где можно прорваться малой кровью?
Пленный отвечает не сразу.
— Есть, герр лейтенант! — хлопает он себя по лбу. — Полустанок Вишкая. Там только одна пулеметная вышка. Двое солдат.
— А не врешь?!
— Нет, герр лейтенант, полустанок в низине и хорошо просматривается. Там заминировано на километр перерезающее дорогу шоссе.
— Ладно, — поднимается командир.
Ефрейтор, кажется, хочет продолжить разговор. Он посматривает на командира роты.
— Вы, большевики, — смелеет немец, — хороший народ…
— Что ты говоришь?! — смеется Ваан.
— Бога вот у вас только нет. А у нас целых два: один лживый, другой — душевнобольной.
— И давно вы поняли, что ваш земной бог псих?
— С того самого дня, как из бьющих превратились в битых.
— Поздно же вы спохватились!..
— Сами затянули. Начни вы наступление год назад, было бы лучше и вам и нам. — Остроумен ефрейтор. Оказалось, был клоуном в цирке.
— Не повезло. Гитлер сократил клоунов, направил на фронт, а сам занял все вакантные места.
Немец смеется, но, заметив, что никто не реагирует на его остроты, меняет тон.
— Видать, и вправду я бездарный. Да что мне терять? Не осталось у меня никого: отца в концентрационном лагере убили, жена и дети погибли под бомбами. Дорого обошлось нам безумие Гитлера.
С наступлением темноты саперы направляются на полустанок — разминировать проход. Рота медленно стягивается к полотну. Лениво идут часы: время нависло, затвердев камнем. И вдруг предательски выплывает луна. Солдаты замирают, вдавливая в землю собственную тень. Лес вздрагивает и начинает стенать. Гнутся на опушке одинокие деревья, схлестываясь кронами. Демонический танец их сменяется хлещущим дождем.
Небо превратилось в ристалище молний. В их резких вспышках видно, как бегут и падают, скользят и поднимаются бойцы. Кажется, приняв человеческий облик, это движутся языки огня. Озаренная молниями и светом ракет, вытянулась цепочка обоза. Душераздирающее ржание врывается в грохот разрывов. Падают кони, по ним бегут люди, мчатся повозки и фургоны.
— Без паники, ребята!
Поравнявшись с политруком, Ваан пытается заглянуть ему в лицо. В блеске молний он похож на раскрашенного индейца, и уже вблизи Ваан видит его одухотворенное лицо.
Рядом ухает взрыв. Политрукова коня невидимой силой подбрасывает, и он падающим самолетом зарывается головой в землю. Авагян тотчас вскакивает на ноги. «Слава богу, жив», — радуется Ваан. Натянув поводья, он протягивает руку, помогая политруку вскочить на круп своего коня.
— Спасибо, Ваан! — слышит он над ухом. Авагян тяжело дышит.
Над советскими окопами взлетают белые ракеты. Обойдя болото у опушки леса, не оставив на пути ни одного раненого, рота выходит в тыл советских войск.
* * *
Село напротив напоминает казарму. Шагают солдаты по советской земле, и кажется, что они воевали за это утро и вызволили из плена именно его.
У штаба обоз замедляет ход. Ваан командует разойтись, а сам направляется в штаб дивизии.
Завен наблюдает за играющими у стены щенками.
Из хаты выходит бородатый мужик. Оторопев, он крестится:
— Опять пришли эти ироды, господи Иисусе!
— Ты о чем это, отец? — говорит Завен.
— Где русскому-то научился, проклятый? — негодует он. — И запомни, я тебе не отец…
— Да не фашист я, — пытается убедить его Завен. Старик слушает недоверчиво.
— Мог бы фашист у нашего штаба так расхаживать?
— Пожалуй, правда, — соглашается он.
— Да не фашист я, — повторяет Завен.
— Поймешь вас во вражьей шкуре, — бурчит старик. — Оденься по-человечески, чтоб и тебе и словам твоим верилось.
— В тылу врага так удобней, отец!..
— Конечно, «удобней». Что и говорить! Растолкуй мне тогда, а отступали наши тоже ради удобства? Воюй вы так с самого начала, и отступлению бы не бывать.
— Так ведь и нам надо было научиться, — отвечает Завен, — враг-то был лучше нас вооружен.
— А сейчас что, хуже? Вот тебе вся правда: вначале мы были малость близоруки. Думали, дунь — и полетит фашист вверх тормашками. А он напал, отнял нашу землю, теперь остается бить его здесь, на своей земле. Так я говорю?
— Так.
— Как увидели мы, что отступать уже некуда, позади Москва да матушка-Волга, тогда и повернулись к врагу лицом. Враг всегда боится, когда ему в глаза смотрят. А то: оружие, мол, вооружен!.. Главное, что с армией теперь весь народ воюет, весь как есть. А народ привычки отступать не имеет. Куда он с родной земли денется? Он этой земли частица, и никакая сила не оторвет его от нее.
Завен слушал и разглядывал винтовку. Точно такая же была у него в первый день войны. Но не было у того дня теперешней уверенности. «Если в нас и изменилось что, — думал Завен, — то раньше оружия, раньше опыта ведения войны душа, наше отношение к войне. Что там ни говори, а я со стариком согласен».
* * *
— Учитесь воевать, полковник! — трубка полевого телефона готова была хрустнуть в руке у генерала, — во-е-вать!.. Понятно! Скажите, кто отступает во второй половине сорок третьего года, а? Вечером доложите о плане контрнаступления. Или будете отвечать перед военным трибуналом. — Генерал дышал тяжело и прерывисто. Потом повернулся к Ваану — В трудный час явились вы, лейтенант! Придется несколько дней подождать, пока подвезут боеприпасы для бригады Каратова.
— Товарищ генерал, разрешите ввести пленного? — доложил ординарец.
— Давай, — махнул рукой генерал. Ваан поднялся. — Вы оставайтесь. Кажется, вы хорошо владеете немецким. Вот и побеседуем.
Эсэсовский офицер выдавал все известные ему секреты. А тут вдруг принял высокомерный вид.
— Больше я ничего не скажу.
— А вам и нечего, вы сказали куда больше, чем нужно, и напрасно пыжитесь.
— Вот увидите, войне еще быть и быть.
— Почему?
— Гитлер не позволит вам ступить на землю Германии.
— А мы у него не спросим. Вот вы же позволили взять вас в плен?
— Просто не оставалось другого выхода.
— Поверьте, что и у Гитлера его нет, он обречен. Нынешняя Германия не должна существовать. Надо создать иную, совершенную Германию. Надо оперировать, вырезать ей язву и вылечить. Вам это ясно, штурмбанфюрер?..
… Вопрос о повторном переходе ротой линии фронта детально изучался в штабе дивизии. Зондировались боевые порядки немецких войск, слабые места в обороне. Фургоны и повозки загрузили до предела, и рота стала менее маневренной.
— Как быть? — размышлял начальник штаба.
— Товарищ полковник, — обратился начальник разведки. — В ближайшие дни на вашем участке ожидаются наступательные действия?
— Они у нас каждый день.
— И завтра?
— И завтра.
— Наша рота смешается с отступающими немецкими частями и с ними переберется за линию фронта.
Полковник взвешивал шансы. Обвел пристальным взглядом присутствующих.
— Блестящая идея! — сказал он, помедлив. — Просто великолепная!..
Груженный боеприпасами и продуктами обоз, примкнув к отступающим под ударами советских войск немецким частям, под покровом ночи пересек линию фронта и, незаметно оторвавшись от противника, соединился с партизанской бригадой. Это была самая важная, если не самая трудная часть задания, которая требовала душевной уравновешенности и беспрекословной дисциплины.
* * *
К утру разведчики донесли, что пути перекрыты: бронетанковые соединения продвигаются к фронту. Пришлось вновь втянуться в лес. И здесь тревога: с трех сторон рота окружена противником, а позади — трясина. Что делать? На разведку болота ушло одно из отделений. Оно во что бы то ни стало должно было добраться до села Солнечное и привести с собой проводников.
Ваан знал, что до вечера противник ждать не станет.
— Не буду обманывать вас, — начал он, — Мы окружены, связь с бригадой прервана. Знайте: теперь мы один против десяти. Будем биться, ребята!