— Я просто пуля. — Егерь закрыл глаза.
— Ты о чем?
— Ты мне говорил. Он посылает пули с самонаводящейся системой. Меня выстрелили… Он хотел утопить, привязал лемех на шею… Никто не помог, одна старуха показала дорогу. Я ей отдал часы с браслетом… По серебряной полоске… Не замочив ног…
Медсестра тронула Глеба за руку.
— Идемте. Он бредит.
Прямо из больницы Канавин позвонил Рассохину. Тот только что приехал из Астрахани и ничего не знал. Вечером того же дня егеря на санитарном вертолете доставили в областной центр. Танчуре разрешили находиться около мужа в реанимационном отделении… Шли пятые сутки. Егерь все реже приходил в сознание. Метался в бреду. Кричал несуразное. От этих его выкриков Танчуре делалось страшно. Врач, румяный Колобок с треугольной бородкой, все чаще поджимал губы. Пристально глядел на Танчуру твердыми умными глазами. В рыжеватом венчике, окаймлявшем его лысину, волос осталось, пожалуй, меньше, чем он видел смертей. С Танчурой он заговорил жестко и просто.
— Ваш муж не хочет нам помогать. Он не борется за жизнь. Еще сутки, двое, и мы его потеряем. У меня складывается впечатление, что он почему-то хочет умереть. Почему? Вы ему не изменяли?
— Нет, ни одного раза, — в тон ответила Танчура.
— Он вас любит?
— Ну… любит.
— Так заставьте его, разбудите. Привезите ребенка! Залезьте к нему в постель.
Танчура глядела на Колобка во все глаза, не понимая. Под ее взглядом врач начал раздражаться.
— Это очень серьезно, милая моя. В сорок втором году в фашистских лагерях смерти врачи СС погружали пленных в ванны с битым льдом. Температура воды там была, как в Северном Ледовитом океане. Они хотели научиться оживлять своих моряков и летчиков, падавших в ледяную воду. Тогда выяснили: вернуть замерзшего человека к жизни способно лишь естественное тепло женского тела. Так вот милая, — поднялся из-за стола Колобок. — Убежден: если женское тепло способно оживлять тело, то женская любовь может оживлять душу.
Привезли Вовку. Подвели к больному. Под строгим взглядом матери малец подошел к кровати, чмокнул отца в щетинистую щеку. Выговорил, как учили дома:
— Папочка, хочу с тобой рыбачить. На охоту я с тобой хочу… За меня заступался…
Венька поманил сына рукой.
— Нагнись, нагнись к папочке, Вова, — подтолкнула Танчура. Венька поцеловал сына в лоб, разлепил спекшиеся губы.
— Дед научит.
«Прощается…», — поняла Танчура. Зажала рот ладонями, чтобы не закричать в голос, выбежала в коридор.
Глава двадцать пятая
Наталья в садике, выбрав момент, когда никого не было рядом, целовала Вовку в макушку. Шепотом спрашивала:
— Как там папка-то?
— Плохой, — односложно отвечал тот. — Мамка к нему уехала… Дед мне на совершелетие ружье подарит, вот такушки!..
Наталья приходила с работы, ложилась на диван, укрывалась пледом. Так и лежала, лицом к стенке, поджав колени, как неживая. Возвращался с фермы Петр. Кормил скотину. Бренчал на кухне посудой. Звал ужинать. Вставала, шла. Съедала несколько ложек.
— Вкусно. Спасибо.
И опять ложилась. Петр садился на край дивана, гладил ее по голове:
— Давай, Наташ, отсюда уедем. Ребеночка усыновим. Что ты все молчишь? Скажи что-нибудь… Ну знаю, знаю противен я тебе. Не любишь…
— Голова у меня, Петь, раскалывается. Не шуми, пожалуйста.
Муж хлопал дверью. Возвращался пьяный.
— Думаешь я не понимаю? Дурак? Из-за него же все ты такая. Он искал своего и нашел. Думал море поколено. Догордился. — Муж раздражался все сильнее. Кричал: — Да я его бы сам тогда на плотине завалил. Всю жизнь он мне поломал. Всех душил! Да его… Он у меня в ногах бы валялся… Зря его пожалел…
Наталья закрывала уши ладонями. Сжималась в комочек. На этот раз в Петрово бормотание добавились звуки женского голоса. Наталья вскочила с дивана. В комнате стояла Танчура. Она шагнула к Наталье, обняла, закричала в голос. У Натальи подкосились ноги, смаху села, почти упала на диван. В сумерках комнаты ее лицо светилось, как тогда в окне, белым пламенем. Кривились губы, пытаясь что-то произнести.
— Что кричишь, умер, что-ли? — Петр покачивался в дверях, упираясь рукой в притолоку.
— Все время без памяти. Вторые сутки в себя не приходит, — глухо выговорила Танчура. — Все время тебя, Наташ, зовет. Врач сказал, он не борется за свою жизнь. Он сказал, «мы его теряем». Танчура опять закричала в голос.
— Ну а Наташа тут при чем, — буркнул Петр. — Она что, врач?
— Чо вы такие безжалостные? — Танчура повернулась к нему. — Комок соли вместо сердца у вас… Ты же с ним в друзьях был.
Наталья заметалась по дому. Хватала платья, кофты: «Господи, он умирает, а я цветастое платье. — Швыряла на пол. — Черное? Не надо накликать. Он живой!»
— Я тебя никуда не пущу, — загородил дорогу Петр. — Есть жена у него, есть врачи. Ты ему кто?! Никуда не поедешь!
— Петя, ну что ты говоришь? — Она подняла на него глаза. Лицо жены светилось, будто свеча под водой. Петруччио попятился.
— Куда ж ты? Хоть жевни что-нибудь перед дорогой. Щец налью, — забормотал, заторопился, сбитый с толку этим пугающим светом.
Но она уже шла к дверям, на ходу надевая пальто. Вывалившийся из рукава платок, оторванным крылом упал на пол.
Наталье показалось, до областного центра они тащились целую вечность. Ей хотелось колотить кулаками в застывшую спину шофера. Злилась на Танчуру: как она может говорить про какие-то апельсины, сокрушаться, что забыла взять простынки… «Он же там один, а они не торопятся. Он меня звал. Ему плохо, он звал… Господи, ну когда же мы приедем…»
Она плохо помнила, кто-то надевал на нее белый халат. По длинным коридорам она бежала впереди медсестры. Как она ненавидела эти облезлые стены. Этих чужих, спокойных людей в белых халатах. Они кололи иглами, вставляли в вены резиновые трубки, мучили ее Веньку, ее душу. Вставляли в вены резиновые трубки… Она ненавидела их всех.
«… Я опоздала, они меня нарочно водят по этим обшарпанным лабиринтам… Чтоб там, где он лежал, все прибрать, спрятать его».
Глава двадцать шестая
В последний раз эту черную птицу с длинной шеей и раскаленными докрасна перепончатыми лапами спугнул от него Вовка. Когда приложил ладошки к его глазам, птица оттолкнулась огненными лапами о грудь и пропала. Но как только шажки сына угасли за дверью, он опять почувствовал жар от взмахов ее крыльев. На этот раз черная птица несла в клюве раскаленный лемех. Она уронила его Веньке на грудь. Венька согнулся и закричал от страшной боли на всю больницу, но из губ вырвался лишь стон. А птица все вилась, подхватывала лемех и сверху бросала на грудь…