Он встретил меня с каменным лицом, и не успел я открыть рот, как он угостил меня сильным ударом в челюсть. Удар был отработанный, наотмашь, рука шла от пояса, и я заметил ее, когда было уже поздно.
— Это за что же такая встреча? — возмутился я, проводя языком по зубам. Слава Богу, все на месте.
Он свирепо взглянул на меня.
— Пэтти мне сказала… — Он умолк, ему было трудно продолжать.
— О-о, — тупо произнес я.
— Вот вам и «о-о», — яростно скопировал он меня. Он тяжело дышал, и я даже подумал, что сейчас он снова меня ударит. Я засунул руки в карманы, а его руки были опущены вниз, кулаки сжимались и разжимались.
— Что вам сказала Пэтти?
— Все сказала. Она прибежала ко мне сегодня утром в слезах… рассказала, как вы заманили ее в сарай для сена… как держали ее там, пока она не устала сопротивляться… и как вы потом заставили ее… заставили… — Он не мог закончить предложение.
Такого вероломства я не ожидал.
— Неправда, — бурно запротестовал я. — Ничего этого не было. Я поцеловал ее… но и только. Все остальное она выдумала.
— Не могла она этого выдумать. Она рассказала мне все в подробностях… Она ничего такого не знала бы, не случись это с ней самой.
Я было открыл рот, но тут же закрыл его. Разумеется, это с ней случилось, только в другом месте, с другим человеком, а скорее всего, не один раз и наверняка по ее доброй воле. Я понял, что ее страшная месть фактически останется безнаказанной, потому что есть вещи, которые невозможно сказать отцу о его родной дочери, тем более если он тебе нравится.
— Не помню, чтобы я так ошибался в человеке, — нещадно жалил меня Октобер. — Я считал, что вы отвечаете за свои поступки… по крайней мере, можете держать себя в руках. А вы — дешевый, похотливый кот. Я считал, что вы — человек, достойный уважения, отдал вам свои деньги, а вы позволили себе развлекаться за моей спиной, совращать мою дочь!
Что ж, в его словах было много обидной правды. Меня и самого мучили угрызения совести за свое дурацкое поведение, но это ничего не меняло. Все же мне нужно было как-то обелить себя. Во-первых, я никогда не сделал бы Пэтти плохо; во-вторых, надо продолжать расследование… Сейчас, когда что-то начало наклевываться, я вовсе не хотел, чтобы меня отправили домой с позором.
— Я действительно заходил с Пэтти в сарай, — медленно произнес я. — И действительно поцеловал ее. Один раз. Всего один раз. После этого я не прикасался к ней. В буквальном смысле слова… ни к ее руке, ни к платью… ни к чему.
Наверное, целую минуту он смотрел на меня в упор. Постепенно гнев уступил место какой-то усталости.
Наконец он сказал, почти полностью успокоившись:
— Кто-то из вас лжет. Я должен верить своей дочери.
— Конечно, — согласился я. Потом отвернулся, посмотрел в глубь балки. — Что ж, по крайней мере, одной проблемой меньше.
— Какой проблемой?
— Как уйти отсюда с грандиозным скандалом и без рекомендаций.
Мысли его были заняты совершенно другим, и какое-то время он стоял, словно не слыша моих слов, наконец, прищурившись, окинул меня внимательным взглядом, который я успешно выдержал.
— Так вы хотите продолжать расследование?
— Если вы не против.
— Не против, — после некоторого раздумья сказал он. — Тем более, что вы переберетесь в другое место и с Пэтти больше не увидитесь. Независимо от того, что я думаю о вас лично, мы все же возлагаем на вас надежды, и, видимо, для блага конного спорта придется пойти на такую жертву.
Он замолчал. Заманчивая перспектива — выполнять собачью работу для человека, который тебя ненавидит. Но все бросить — это еще хуже.
Наконец он сказал:
— Почему вы хотите уйти без рекомендаций? Ни в одну из этих трех конюшен вас без рекомендации не возьмут.
— Я собираюсь идти в конюшню, где лучшей рекомендацией будет отсутствие всяких рекомендаций.
— Что это за конюшня?
— Хедли Хамбера.
— Хамбера? — В голосе его слышался безрадостный скептицизм. — Но почему? Это никудышный тренер, и ни одну из одиннадцати лошадей он не готовил. Что вы там будете делать?
— Он не готовил этих лошадей, когда они выиграли, — согласился я, — но три из них прошли через его руки раньше. Есть также некто П.Дж. Эдамс, которому в то или иное время принадлежали еще шесть из одиннадцати лошадей. Я сверялся по карте: Эдамс живет почти рядом с Хамбером — в каких-нибудь пятнадцати километрах. Хамбер живет в Поссете, графство Дарем, а Эдамс — в Телбридже, сразу же за границей графства Нортумберленд. Это значит, что из одиннадцати лошадей девять провели какое-то время на этом крохотном участке Британских островов. Ни одна из них не пробыла там долго. Что касается двух оставшихся лошадей, Транзистора и Редьярда, досье на них гораздо менее подробные, и я уверен — если тщательно проверить их путь от хозяина к хозяину, выяснится, что какое-то время они тоже принадлежали либо Эдамсу, либо Хамберу.
— Ну пусть даже все лошади провели какое-то время у Эдамса или Хамбера, как это может отразиться на их резвости спустя месяцы или даже годы?
— Не знаю, — ответил я. — Но я устроюсь к Хамберу конюхом и все выясню.
Наступило молчание.
— Что ж, будь по-вашему, — задумчиво произнес он. — Я скажу Инскипу, что вы уволены. Уволены потому, что приставали к Патриции.
— Хорошо.
Он холодно взглянул на меня.
— Будете посылать мне письменные отчеты. Встречаться с вами лично я больше не хочу.
Я смотрел, как он энергичным шагом поднимается по балке. Не знаю, продолжал ли он верить в то, что рассказала Пэтти. Конечно, ему очень хотелось верить ей, а не мне — ведь истина была для него гораздо хуже. Какому отцу приятно узнать, что его восемнадцатилетняя красавица дочь — просто лживая потаскушка!
Что до меня, я еще легко отделался. Узнай я, что кто-то напал на Белинду или Хелен, я, наверное, убил бы его.
* * *
На следующий день после второй тренировки Инскип высказал мне все, что он обо мне думал, и приятного в его словах было мало. Он публично «высек» меня в центре бетонной площадки, потом велел собирать манатки и немедленно убираться вон. При устройстве в другую конюшню, сказал Инскип, я могу на него не ссылаться — это ничего не даст. Такова воля лорда Октобера, и Инскип с его решением вполне согласен. Он заплатил мне за неделю вперед — все-таки увольняли меня без уведомления, — вычел долю миссис Олнат, и я мог идти на все четыре стороны.
Я собрал вещи, похлопал на прощанье кровать, на которой проспал полтора месяца, и зашел в кухню. Парни обедали. Одиннадцать пар глаз повернулись в мою сторону. Сочувствующих не было. Миссис Олнат сделала мне толстый бутерброд с сыром, и я съел его по дороге в Слоу, где собирался сесть на двухчасовой автобус в сторону Харрогита.