От станицы к станице шли по одному сценарию — разведка, втягивание колонн, станичный сход и митинг, на котором сначала ораторствовал Корнилов, затем непременно драл глотку матрос Баткин, что создавало иллюзию демократии и «широких взглядов» руководства Белого движения. Комичности добавляло то, что Баткин в бескозырке театрально подскакивал на сход на захудалой лохматой лошаденке, лихо спрыгивал и взлетал на помост. Толку от его речей не было никакого — не зная ни быта, ни нравов казачества, матрос щеголял смесью социалистических и патриотических фраз, вызывая недоумение у станичников, принимавших его за ярмарочного клоуна.
Настроение в хуторах и станицах было настороженное. Люди опасались открыто высказывать свои предпочтения. На вопрос Богаевского «ну что, дед, ты за кого — за нас, кадет, или за большевиков?» крестьянин выразил общее мнение: «Кто из вас победит, за того и будем».
До последней казачьей станицы Егорлыкской шесть дней и 88 верст армия шла без особых приключений, большевиков тут не было. За ней кончалась Донская область и начиналось Ставрополье, где ожидали корниловцев враждебное крестьянство, 39-я пехотная дивизия и первое кровопролитие.
21 февраля подошли к знакомой артиллеристам-добровольцам слободе Лежанка, за ней железная дорога, по которой красные перебросили войска навстречу. Лежанка опоясалась патронташами окопов, ощерилась врытыми в мерзлый грунт батареями трехдюймовок (очень мудро батарею расположили у церкви, авось кадеты по жилищу Бога стрелять не станут), ощетинилась стволами пулеметов. По авангарду Маркова из слободы бабахнули шрапнелью, первый бой начался.
Деникин с Алексеевым взобрались на бугор. Приказ: обозу стоп, сворачиваться в вагенбург, полкам рассредоточиться, командирам подразделений — к командующему. Диспозиция такова: Корниловский полк — вправо в обход, партизаны Богаевского обходят слева, Марков с Офицерским — в лоб на «ура». Господа офицеры, за Родину!
Полубосые юнкера рвутся в бой, офицеры едва успевают выравнять цепи. 28-летний полковник Тимановский с фляжкой коньяка и трубкой в зубах, не кланяясь, пошел в атаку, опираясь на палку (не для форсу, болели раненые позвонки), рота Кутепова не выдержала и бросилась в незамерзшую речку, где оставила половину изорванных сапог, побежали босиком со штыками наперевес. Ура!
Батарея полковника Миончинского, как в тире, лупит по пулеметным гнездам, затыкая их одно за другим. Справа колыхнулся развернутый триколор — верхом на гнедом жеребце в белой папахе сам Корнилов возглавляет атаку полка своего имени. С левого фланга по вспаханному полю, как трактор, пополз в атаку единственный автомобиль добровольцев, изображая из себя броневик. Бензина не было, заправили бак керосином — валяй, железяка, наш двигатель и не такое выдержит. Конница Глазенапа зашла с тылу и уже секла ошалевших красных обозников. Уцелевшие «товарищи» бегут к чугунке прятаться под защиту бронепоездов.
Мокрый до самой фуражки Кутепов докладывает: Лежанка взята. Навстречу Деникину ковыляет еще более хромающий Тимановский: «Степаныч, что?» — «Ерунда, восемнадцатая дырка».
В слободе началась «зачистка», выстрелы хлопали до самой ночи. Выводят пленных, человек 50–60. Подполковник Неженцев небрежно бросает своим: «Господа, желающие — на расправу!» Из колонны вышло человек пятнадцать. Отвели к ручью. Через четверть часа все было кончено. Раненых добивали штыками и прикладами, патроны жалели.
Роман Гуль пишет, что стоявший с ним рядом капитан тихо сказал: «Ну, если так будем, на нас все встанут». Вернувшиеся с экзекуции старались не смотреть в глаза сослуживцам. Один из них зло бросил: «А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!»
Откуда-то привели оборванных пленных австрийцев. Те клялись-божились, что они рабочие, копали здесь огороды. Отпустили, потом выяснилось, что недалеко. Чехи капитана Немечека догнали их за околицей, всех перекололи штыками.
По улице в штаб для допроса юнкера вели нескольких сгорбленных избитых большевиков. Подскакал капитан-обозник с дергающимся лицом, вынул револьвер, одного за другим положил на месте. Обомлевшие юнкера не шелохнулись. «Ну, дорого им моя жинка обойдется», — приговаривал капитан. Потом выяснилось, что у обозника жену, сестру милосердия, зверски убили большевики.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
На площадь согнали человек 20 молодых пленных пехотинцев, рыдавших и умолявших о пощаде. Хотели сразу кончить, но потом на радостях передумали. Разложили прямо на земле и секли до полного наслаждения.
До штаба довели нескольких пленных офицеров, служивших у красных в артдивизионе. Интеллигентный Алексеев даже сорвался на солдатскую брань, узнав чины пленных. Порывались расстрелять иуд сразу, но Корнилов распорядился устроить показательный «военно-полевой суд». На суде все отговаривались одинаково: «не стрелял», «не знал о существовании Добровольческой армии», «взят насильно», «держали семью в заложниках».
Первый запал у добровольцев остыл, да и пора было делать популистский «широкий жест» — все подсудимые были оправданы и поспешили «для искупления» вступить в ряды Добр-армии.
Деникин привел интересный пример. Через месяц под селом Гуляй-Борисовка (том самом, где схватили Лукомского и Ронжина) добровольцы столкнулись с ожесточенным сопротивлением красных, батарея которых вела искусный огонь, накрывший штаб Деникина. Вскоре в плен был захвачен командир этой батареи, оказавшийся бывшим капитаном. Он оправдывался тем, что сам стремился к добровольцам, но был схвачен красными и под страхом расстрела насильно определен в артиллерию. На вопрос, зачем же он столь метко садил по своим единомышленникам, тот, нимало не смутясь, ответил: «Профессиональная привычка».
Лежанка стала первым серьезным экзаменом Добровольческой армии в Ледяном походе и ее проверкой на моральную устойчивость. Белые похоронили троих убитых и отправили в обоз 17 раненых, за собой в слободе оставили 507 трупов. Кого именно, им было неинтересно.
Деникин писал: «Кто они? Зачем им, «смертельно уставшим от четырехлетней войны», идти вновь в бой и на смерть? Бросившие турецкий фронт, полк и батареи, буйная деревенская вольница, человеческая накипь Лежанки и окрестных сел, пришлый рабочий элемент, давно уже вместе с солдатчиной овладевший всеми сходами, комитетами, советами и терроризировавший всю губернию; быть может и мирные мужики, насильно взятые советами. Никто из них не понимает смысла борьбы. И представление о нас, как о «врагах» — какое-то расплывчатое, неясное, созданное бешено растущей пропагандой и беспричинным страхом».
ЛЕД И ПЛАМЕНЬ
В Лежанке Корнилов приказал для отличия своей армии, особенно в ночном бою, нашить на папахи и фуражки белую полосу. Для Белой Армии это было особенно символично. На правом рукаве шинели у добровольцев уже красовался трехцветный шеврон углом вниз.
Первая победа добавила уверенности войскам, которые теперь бодро шли по богатым кубанским станицам. Она же добавила неуверенности красным, которые предпочитали не вступать в столкновения без явного численного перевеса — без боя были заняты станицы Плоская, Незамаевская, Новолеушковская, Ирклиевская. К тому же кубанское казачество, измученное противостоянием с иногородними, встречало хлебом-солью. Незамаевская дала Корнилову целый отряд в 150 бойцов. Алексеев ликовал, чувствуя свою стратегическую правоту.
Заняли Березанскую, где в противостоянии «стариков» и фронтовиков победили левые, попытавшиеся оказать незначительное сопротивление. Вечером того же дня на главной площади «старики» пороли свою молодежь.
Командованию добровольцев нужен был хороший бой на Кубани, чтобы показать обороняющимся где-то (никто не знал где и как) казакам атамана Филимонова, что к ним идет на помощь мощная сила.
2 марта заняли станицу Журавскую, выбив из Выселок красный заслон. Оставили там боевое охранение в виде 1-го кавалерийского дивизиона генерала Гершельмана. Тому что-то не понравилось, и он самовольно увел конников из села, которое моментально вновь было занято крупными силами красных, угрожавших тылу армии.