в нашей консервной банке, – шепнул вмиг вспотевший старшина Вайс.
– К этому привыкнуть невозможно, – отозвался Вилли.
– Не дрейфь, – положил ему на голову ладонь Олаф. – Командир знает, что делает. А привычка? Вилли, Сигард тоже знает, о чём болтает. Говорят, человек привыкает ко всему. Вода для него – среда опасная и враждебная. А человек побарахтается в ней, поорёт, пока не сорвёт горло, а потом успокаивается и привыкает, и так спокойненько, пуская пузыри, ложится на дно.
– Заткнись, – зашипел Сигард. – Он и так еле живой.
Лодку безжалостно раскачивает из стороны в сторону, и она виляет кормой, словно собака хвостом.
– Кэп запутывает следы, – объясняет Олаф. – Новых взрывов не слыхать, значит, янки не поймут, куда швырять бомбы. Это хорошо… но и зря не разбрасывают, а вот это плохо – сразу видно, не новички.
В этот момент под лодкой ухнуло, палуба вздыбилась, и они с криком рухнули как подкошенные, покатившись по полу. Задрав корму вверх и встав почти вертикально, U-396 уходила в глубину, пока следующий удар не повалил её набок. Схватив друг друга в объятья, Клим с Олафом выкатились в машинное отделение, где уже вповалку лежали все остальные механики. Устоять не удалось никому. По обшивке пробежал душераздирающий скрежет, а затем снова наступила тишина.
– Легли на дно, – выдохнул Олаф. – На песочек, как на перину.
Клим попытался подняться, но затем обессиленно рухнул на чьи-то ноги. Нет, не прав немец, к этому привыкнуть невозможно. Затишье длится лишь мгновение, но потом снова писк вездесущего «асдика». Неожиданно Климу пришла в голову мысль, что он – загнанная в угол мышь. Спрятался в тесную нору, но дальше бежать некуда. А в дыру уже пролазит хищная лапа, трогает его и монотонно сверлит мозг изматывающим душу писком. Прощупав импульсами дно, эсминец взвыл двигателями, и Клим догадался, что за этим последует. Бомбы уже в воде, и отсчёт пошёл на секунды. Под действием силы тяжести двухсоткилограммовые стальные бочки, под крышку набитые торпексом, проваливаются в глубину со скоростью пять метров в секунду. И если там, наверху, верно определили твоё место, можешь с большой точностью отсчитывать последние мгновения своей жизни. А дальше – жуткий рёв врывающейся в лодку воды, и страшное давление выворачивает тебя наизнанку, превращая в бесформенную смятую куклу, лишь издали напоминающую человека. Клим успел досчитать до десяти, и над головой прогремела канонада из слившихся в единый рёв взрывов. Лодку качнуло, но не больше – кажется, на этот раз пронесло. Переступая через сидевших бок о бок механиков и отыскивая промежуток, чтобы поставить ногу, в машинное отделение вошёл боцман Рикен. За ним пробирались два матроса, и каждый держал в руках по мешку. Из одного боцман доставал калиевые патроны и поочерёдно вкладывал всем в рот.
– Берите, командир приказал. Скоро дышать будет нечем.
Во второй мешок Рикен собирал всё, что, на его взгляд, имело положительную плавучесть. Забрал с койки уже почерневшую подушку, сдёрнул с крючка серую куртку подводника, за ней последовала пилотка. Потом он обратил внимание на перегородившие проход и свисавшие с верхней койки на уровне глаз ноги Тапперта. Боцман секунду разглядывал ботинки, затем, крепко вцепившись в подошву, скомандовал:
– Снимай!
– Зачем? – не понял Олаф.
– Пойдёт посылкой наверх.
Тапперт заскрипел зубами, но подчинился. Рикен швырнул ботинок в мешок и пошёл дальше, но Олаф дёрнул его за воротник:
– Забирай и второй, зачем он мне теперь?
Боцман кивнул, потом, увидев Вайса, позвал его в кормовой торпедный отсек.
– Дай канистру с соляркой и побольше промасленных тряпок. Адэхи сказал, что ещё придётся выпустить немного топлива из резервной цистерны.
– Думаешь, клюнут?
– Будем надеяться.
Распухший от собранных трофеев мешок зарядили в кормовой аппарат и шумным воздушным поршнем выстрелили за борт. Возвращаясь по проходу обратно, боцман каждому показывал приложенный к губам палец и тихо повторял:
– Всё. Нас уже нет. Лежите смирно. А если у кого-то с нервами не в порядке, и он захочет поорать, то прошу в торпедную трубу, следом за мешком. Для натуральности. Всплывёт кверху брюхом, тогда уж янки точно поверят.
Поначалу в отсеке действительно висела глубокая тишина, и если кто-то пытался изменить позу, распрямляя затёкшие конечности, то в его сторону тут же поворачивались злобные лица. Потом долго ничего не происходило, и на лицах появились улыбки. Вилли осторожно тронул Клима за колено.
– Никого, – шепнул он одними губами.
В ответ Клим, соглашаясь, кивнул и прислушался, глядя в потолок. Но Вилли ошибался, и над головой вдруг отчётливо зазвучали хлюпающие звуки винтов эсминца. Словно по воде размеренно били веслом. По прижавшимся друг к другу спинам пробежал нервный электрический разряд.
– Тихо идёт, – попытался успокоить всех Олаф, вытащив изо рта мундштук калиевого патрона. – Это не атака. Это он мои ботинки подбирает. Пусть забирает, тут главное – не жадничать.
Паузы между ударами веслом стали протяжнее и, наконец, стихли. Клим явственно представлял, как застопоривший ход эсминец теперь спустил шлюпки и собирает всплывшие трофеи. Осталось лишь молиться, чтобы поверил. Он медленно просунул под куртку руку и, чтобы никто не увидел, перекрестился. Одна, воспитанная в духе коммунистической морали, часть натуры противилась такому поступку, но другая, та, что поглубже, сама сжимала пальцы в щепотку и уговаривала – сделай на всякий случай, а вдруг спасёт?
– Вылавливают, – подтвердил его догадки Олаф. – Скоро узнаем, клюнули или нет. Если не поверили, то нам конец. Это игра в одни ворота, потому как хода у нас нет, удрать не успеем, и всё, что прилетит, будет наше.
– Расскажи чего повеселее, – неожиданно произнёс Вайс.
– Сигард, так ведь нельзя.
– А ты тихо.
– Повеселее? Был один случай, – тут же согласился Олаф. – Слушайте, камрады, я очень тихо. Это я ещё плавал с командиром Ваттенбергом. Ходили мы с ним к берегам Америки. А там тогда о войне только из газет слыхали. Берега заревом светятся. Пароходы ходят – сверкают как рождественские ёлки. Разве что только не салютуют. Так мы у бостонского порта позицию заняли. Днём на дно ложимся, а ночью всплываем и строго один пароход топим. Что ни ночь, то судно. Радист добросовестно передаёт о каждой победе в штаб, а мы всё недоумеваем. Американцы реагируют на нас как детвора в песочнице. О чём они тогда думали? У них под носом такое происходит, так хоть бы один сторожевик появился. Потом узнали, что все эсминцы американцы в конвои отдали. Обнаглели мы тогда. Слушали американскую береговую радиостанцию на частоте шестьсот метров, а та болтала о чём угодно. Она сообщала информацию о спасательных работах, какие районы патрулируются