Читать интересную книгу Выпашь - Петр Краснов

— Правильные люди и правильно говорят…

Гул голосов нарастал. На Петрика напирали его солдаты. Пришельцы продолжали спокойно сидеть. На губах у ближайшего к Петрику играла насмешливая улыбка.

— Это что такое?… Бунт?… — крикнул Петрик и выхватил из кобуры револьвер.

В тот же миг один из пришельцев протянул руку к Петрику и спокойно сказал: — Довольно! Товарищи, уберите этого царского гада.

Кто-то сзади схватил Петрика за винтовку и стремился повалить его. Никто не тронулся, чтобы помочь Петрику. На лицах солдат Петрик видел любопытство и жажду крови. Пьяные улыбки играли на них. Но солдаты еще держались в стороне. Ожидали, чья возьмет.

И тот, кто из чужих был постарше, вдруг как-то неожиданно ядовито и тонко засмеялся: "Хи-хи-хи"…

— Советские мы люди… Большевики, паренек… Хи-хи-хи… Пришли посмотреть, как с белогвардейской скотины товарищи шкуру драть будут.

Мысль неслась ураганом. То, что передумал в эти жуткие секунды Петрик, было длинно и значительно. А не прошло и мига. Он вспомнил сейчас же то, что говорил ему когда-то Кудумцев об этом интеллигентском «хи-хи-хи», о взрывчатой его силе.

Он понял, что оно уже зажгло его людей и он не может на них рассчитывать.

Горящий фитиль поднесен. Порох сейчас взорвется. Конец его наступает. Еще охватило гадливое сознание зависимости от этих людей и точно оплеуха их обращения с ним, офицером. Вспомнилось, как давно, в Петербурге, когда он возвращался с Охты, вот так же его старался задеть и оскорбить какой-то матрос, и рабочие над ним смеялись. То было отвратительное чувство какого-то слизкого, грязного оскорбления. Но тогда он не мог. Теперь все было в его руках. И, не в силах будучи сдержать ненависти и презрения к смеявшемуся над ним пришельцу, Петрик резким движением, не целясь, в упор выстрелил в лицо ему и сейчас же рукояткой револьвера сбил с потолка лампу, разбив ее резервуар. В наступившей затем темноте и растерянности, почувствовав свободу от державших его сзади людей, Петрик протолкался сквозь людскую стену и выскочил на двор.

Вот он — когда и как — наступил момент неизбежного бегства!

Холодный воздух сгонял с Петрика приступ безумия и направлял его мысли. Сзади дикие неслись крики.

— Лови… Дяр-жи… Дя-ржи!.. Мать его!.. Дяржи командира!.. Сукина кота!..

Резко, оглушая и опаляя, раздались ружейные выстрелы. Пули засвистали в ночном воздухе. Петрик уже был за калиткой.

— Тюра!.. Сюда, — сквозь трескотню ружей донесся к нему задушенный крик. У выхода из кишлака чуть намечалась в сиянии звезд маленькая таранчинская лошадка.

Петрик вскочил на нее. Таранчинец вывел ее за ворота.

— Прямо, бачка, на восток. Скачи скорей.

Таранчинец рукой показал направление. Холодная степь зашуршала под ногами заскакавшей лошади сухими зимними травами. Еще и еще где-то в небе просвистали пули. Крики и выстрелы становились тише и смолкли. Никто не решился преследовать Петрика.

Лошадь скакала неуклюже, как-то бочком, прыгая через попадавшиеся мелкие и узкие арыки. Впереди было небо, степь, одиночество и полная, ничем ненарушимая тишина.

С неба лились на Петрика, благословляя его, кроткие лучи звезд. Под ногами шуршала трава. Ледяной ветерок подувал с востока. Большая Медведица широко раскинулась по небу, и ярко в безпредельной вышине слева от Петрика мигала далекая Полярная звезда. Правильно было направление. Но куда вело оно?

На маленьком таранчинском седле сидеть было неудобно. Коротки были и скользки стремена. Лошадь шла спотыкающейся шаткой тропотою и тяжело водила боками. И опять было сознание безграничной свободы, отсутствия связывающего долга. И… мысли… …"Что заставило таранчинца, жертвуя жизнью, спасать его. Любовь? Откуда? Какая любовь? Кто проповедал ее ему? Магомет? Почему Магомет оказался выше Христа?

Христиане были те, кто осыпал его скверной руганью, провожал выстрелами из винтовок и едва не убил. Христиане… Православные… Их когда-то учили любви, способной душу свою положить за ближнего, а вот пришло это гнусное, все отрицающее, подлое «хи-хи-хи», и куда девалась вера и любовь? Как легко они сменились злобою и ненавистью?" Холодно и страшно было от этих мыслей. За Россию страшно. "Что же будет со всею великой Россией, если она окажется во власти этих людей, у которых ничего не было святого?" Лошадь шла, сбиваясь на шаг. Ночь казалась светлее. Петрик знал это явление: глаза привыкали к темноте. И все была степь, все так же тихо шуршали травы и терпкий запах сухих их семян обдавал Петрика, словно вливая в него живительный бальзам.

IV

Утро застало Петрика в пустыне, среди ее мертвой, зимней тишины. В низких туманах вставало солнце. Сквозь их мутную пелену прозрачным золотым громадным шаром поднималось оно над небосводом и, казалось, долго не могло оторваться от розовой степи. Петрик слез с лошади и огляделся. Нигде… Никого… Вот когда понял он, какое чудо совершилось с ним! Потянуло его на молитву. Молитва была безсвязна, тиха и как бы задумчива. Она перебивалась воспоминаниями о Солнышке, о потерянной Насте, о полке, о всех, кого любил и кто ему был дорог. Она не походила на молитву, но видно, доходила до Господа. Стало легко и спокойно на душе после нее. Подле Петрика на свободе паслась его лошадь, щипала скудные травы, махала по привычке хвостом и тяжко вздыхала. Далекие низкие горы наливались светом, лиловели, становились прозрачными, аметистовыми, ударяли в розовый топаз, а на их хребте серебром разблистались снега. Травы, по пояс, золотились. Алмазами разгорались на них тающие снежинки. Голубели их тонкие, иссохшие, плоские листья. Кругом была покойная, ничем не нарушимая тишина.

Набежит ветерок, прошелестит сухими травами, точно скажет что-то, но тишины не нарушит. Кажется, слышно, как поднимается солнце. Точно там, на востоке, кто-то незримый, неслышный, поет гимн.

Хотелось есть. Маньчжурский опыт говорил Петрику: с голода не пропадет. Винтовка за плечами. Пять обойм в патронташе. И фазаны, и сайгаки должны быть в степи.

Петрик платком протер винтовку. Расседлал и спутал ноги лошади и пошел на охоту.

Пригревало зимнее солнышко. Клонило ко сну. Все тело ломило от усталости безсонной ночи. Но не страшно, а приятно было полное одиночество в безкрайней степи.

И пошла жизнь, так не похожая на прежнюю жизнь. Куда девалась «культура»? Петрик оброс бородою. Седина пробила его закосматившиеся волосы. Звериная была жизнь.

Да и время было звериное. Не один Петрик странствовал тогда волчьей поступью по белому свету, но тысячи таких, как он, Петриков шатались по пустыням, переплывали моря, ища родину, которая выгнала их за то, что они слишком любили ее. Как легчайшие семена какого-то растения, сорванные ураганом, неслись по белому свету русские люди, гонимые нуждою и голодом.

Волчья жизнь. Всегда настороже. Во всяком человеке надо было видеть врага.

Каждого сторониться, готовить выстрел, или уходить. Кругом пустыня. Память подсказывала скудные сведения из географии. Где-то на востоке — Кульджа. Но разве там спасение?

За нею — безкрайняя пустыня Гоби. На юг — Тибет. Куда идти, где можно жить беглецу, от которого отказалась Родина? Что делать? Тысячи вопросов! На них не находилось ответа. Ответ был один: долг. Долг бороться за Родину. Отстаивать ее от насильников и, значит, — искать таких же, как и он, людей.

Вечерело. Который это был вечер в пустыне, Петрик не помнил. Когда дни так похожи один на другой, когда нет ничего, что отмечает один от другого, трудно их считать. Голубели дали на востоке. И там чуть наметились кривые столбы телеграфа.

Суйдунский, значит, там был тракт. Но что такое был для Петрика Суйдун? Ему нужна была Россия, где он оставил все, что было ему так дорого.

На западе весь небосвод пылал закатными огнями. Точно в огне была Россия, которую он оставил, спасая себя. Петрик долго в раздумье смотрел на запад.

По Кульджинской дороге поднялась редкая и высокая пыль. Она завилась длинной полосою. И не Петрику надо было говорить, что там идет конница. По крайней мере три эскадрона шло там, направляясь к России.

Скрываясь в высокой траве, Петрик крался к дороге, стараясь высмотреть, кто идет, враг или друг. И враг теперь походил на друга, и друга нельзя было отличить от врага.

Конница шла без дозоров, безпечно. Точно возвращалась с ученья или проездки. Это могли быть китайцы. Но весь их строй, крупные, рослые лошади первого эскадрона, порядок и стройность движения не походили на китайцев. Копья пик алмазами вспыхивали в пыли. Колонна, когда глядеть на солнце, казалась черной. И вдруг народилась песня.

Русские…

Петрик за это время научился по песням различать большевицкие части от частей добровольческих. Большевики пели больше частушки. Да еще была у них, особенно в сибирских войсках, глупейшая песня "Шарабан".