— Что вы несете?
— Знамя, ваше императорское высочество.
— А знаете ли, мичман, как должно носить знамя и чему вы за это подвергаетесь?
— Знаю, ваше высочество! Делайте со мной, что хотите, но только чтобы не отвечал мой экипажный командир!
— Где живет он?
— Возле Морского корпуса, в 11 линии, в дома адмирала фон-Дезина!
Великий князь приказал знамя взять на плечо знаменщику, офицеру обнажить саблю и сам, идя рядом, держа руку под козырек, проводил знамя к дому экипажного командира и подождал, когда из него выйдет мичман З., которому приказал завтра к 8-ми часам утра быть у него во дворце.
Разводящий унтер-офицер и караульные Л.-гв. Павловского полка. Худ. О. Верне. 1840 г.
Смена часовых Л.-гв. Гренадерского полка у Зимнего дворца. Худ. А.И. Гебенс. 1850 г.
Вошедший на другой день в залу Михайловского дворца мичман З. увидел в ней собранных командиров всех отдель-
ных частей Гвардейского корпуса, а к нему спешил адъютант его высочества с вопросом: тот ли он мичман, которому приказал явиться великий князь; получив утвердительный ответ, адъютант пошел доложить Михаилу Павловичу, который вскоре вышел, подозвал к себе мичмана, а окружавшим его высочество командирам поведал вчерашний случай, закончив свой рассказ следующими словами: „И как вы думаете, что отвечал мне вот этот мичман?“ — „Делайте, ваше высочество со мною что угодно, но лишь бы не отвечал мой экипажный командир. Вот, господа, пример той беззаветной любви к своим начальникам, который существует во флоте, и который я желал бы видеть в полках вверенной мне гвардии“. Затем, поцеловав мичмана З., великий князь Михаил Павлович отпустил его, не подвергнув никакому взысканию».[101]
Вся эта приведенная история очень характерна для своего времени и показывает не только благородство мичмана и великодушие Михаила Павловича. Красивая фраза «Честь лучше бесчестья», которая хорошо прозвучала бы на поле боя, под огнем неприятеля, когда речь идет о жизни и смерти, звучит посреди мирного Петербурга на разводе, где придается огромное значение каждой мелочи установленного ритуала.
С развода караульные отряды расходились по своим постам. Одни через несколько минут приходили во дворец или государственное учреждение в центре города, другим приходилось долго шагать до городской заставы, порта или другого отдаленного уголка. Вновь прибывшие сменяли старый караул и расставляли своих часовых. Начинались караульные сутки. На улице часовому полагалась деревянная полосатая будка для укрытия от непогоды. Эти будки стали одним из символов военного Петербурга XIX века. Заходить в будку часовому разрешалось только в проливной дождь, бурю или вьюгу.
Караул Л.-гв. Московского полка у Гауптвахты на Сенной площади. После 1833 г.
Рядовой Л.-гв. Саперного батальона в 1843–1844 гг.
Для сильных морозов часовому полагался овчинный караульный тулуп, покрой которого не менялся веками, — длинный, до пят, просторный, не приталенный, с большим воротником и густой длинной шерстью внутри, неуклюжий, но очень теплый. Его надевали поверх шинели и всей амуниции. Известная картина А.И. Гебенса 1850 года «Смена часовых Л.-гв. Гренадерского полка» показывает, как быстро и ловко солдаты передают тулуп друг другу, сохраняя тепло. Старый часовой еще не вынул руку из одного рукава, а новый уже просунул руку в другой рукав.
Разводящий унтер-офицер или ефрейтор каждые два часа менял часовых. Он брал с собой нужное для постов число людей и обходил с ними все посты. Смена часового представляла собой любопытное зрелище для прохожих, которые любовались выправкой бравых гвардейцев. Солдаты выстраивались перед постом, новый часовой выходил из строя и занимал место у будки, старый становился в строй. Остальные солдаты караула размещались в караульном помещении в полной форме и полной готовности выбежать и построиться в случае экстренной ситуации, или для встречи начальства.
На улице находилась караульная платформа, она же плац-форма (оборудованная площадка для построений), с деревянными ограждениями-«надолбами», будкой, грибком-зонтом для колокола, сошками для ружей и специальной подставой для барабана. Все эти предметы были выкрашены черными и белыми полосами.
Бомбардир Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Литография До 1833 г.
Московский въезд. Гравюра Гоберта по рис. А.М. Горностаева. 1834 г.
Еще более зрелищным было построение всего караула. При появлении особы императорской фамилии, иностранной царствующей особы, любого генерала, дежурного по караулам, штаб-офицера своего полка караул выбегал, строился на плац-форме и с барабанным боем брал «на караул». На каждый случай, в разное время суток, то есть до или после вечерней зори, полагался свой ритуал, так что караул был весьма сложной процедурой и для командира, и для часовых. Ошибки были чреваты самыми неприятными последствиями. Караулы в местах, где постоянно приходилось выбегать и строиться, называли «горячками», а спокойные — «спячками». Преображенец князь Н.К. Имеретинский дает самое подробное описание своих караульных впечатлений: «Возьмешь, например, Галерный порт. После перехода, напоминающего поход или добрую военную прогулку, весь караул, начиная с офицера, тотчас после расстановки часовых погружался в глубокий сон и приходил в себя только вечером, а по пробитии зори опять отходил ко сну. Это было тем более удобно, что в Галерном порту и караулить-то было нечего. Я стаивал там часто, но никогда не знал и не помню, что именно я там охранял. Были, правда, какие-то сараи и при них часовые, но я не мог никогда добиться, что заключалось внутри: кажется, какой-то старый корабельный хлам.
Помню, что был один пост, около леска, куда солдаты, особенно зимою, боялись становиться, уверяя, что по ночам там гнездится нечистая сила. По этому можно судить о характере захолустья. Насчет выбегания в ружье в Галерном порту офицер мог так же быть совершенно спокойным, так как в этой трущобе появление не только генерала, но и вообще прохожего было явлением необычайным. Караул Галерного порта заслуживал, по преимуществу, название „спячки“.
До каждой из трех застав расстояние было разве не многим менее похода в Галерный порт. И наружных постов там было немного, у фронта и у шлагбаума, где кроме часового находился еще один солдат, но без ружья. Он подскакивал ко всякому проезжающему и возглашал: „Стой, позвольте спросить, откуда и куда изволите ехать?“ На это проезжий или отдавал свой письменный вид, или сам шел в караульный дом расписываться. Затем солдат возвращался с проезжающим и командовал часовому „Бом двысь“, и экипаж проезжал. Если же проезжий появлялся на городском извозчике или на вопрос сторожевого отвечал, что „едет с дачи“, тот пропускался беспрепятственно. Списки проезжающих за подписью караульного офицера, по окончании караула, отсылались в ордонанс-гауз, причем вменялось в непременную обязанность каждому караульному офицеру тотчас же после смены являться в тот же ордонанс-гауз для проверки списков. Легко себе представить, что усталому офицеру, пришедшему домой в шестом часу пополудни, такая обязанность была просто невыносима. К счастью, в ордонанс-гаузе проживал наш общий благодетель, писарь Лысов. Вместе с рапортом посылался Лысову в особом пакетике традиционный „полтинничек“, после чего казак привозил от Лысова ответ такого содержания: „Имею счастие известить дражайшую особу вашего благородия, что рапорта получены, и вы завтрашний день беспокоиться не извольте“.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});