Читать интересную книгу Роды без страха - Грентли Дик-Рид

Когда я спросил свою мать, почему все так переживают, она сказала, что родить ребенка мучительно больно. Но глядя на нее, этого нельзя было сказать. За восемь с половиной лет родились шестеро из семерых детей нашей семьи, и моя мать выглядела, на мой взгляд, слишком хорошо для шести действительно страшных мучений за такое короткое время!

Мое религиозное воспитание и долгие наблюдения за жизнью болот позволили мне сделать выводы, которые, возможно, стали поворотной точкой в моей жизни. Я сказал: "Неправда, мама! Должно быть, сам человек делает какую-то ошибку, но не Бог, в которого ты учила меня верить!" Немного помолчав, она ответила мне спокойно: "Я полагаю, ты понимаешь, что это не та тема, которую ты должен, обсуждать. Ты еще слишком мал, чтобы понять. Но, возможно, через некоторое время ты поймешь, насколько серьезным для женщины является рождение ребенка".

Ее ответ много лет не давая мне покоя, заставляя вновь и вновь мысленно возвращаться к этой проблеме. К тому времени я уже знал, что Создатель, не прибегая к словам и методам людей, достигает гораздо больших результатов, чем те, к которым наши величайшие ученые едва лишь могут стремиться. Важнейший закон природы заключается в том, что все виды должны воспроизводиться наиболее безопасным и легким путем. Два величайших закона природы – это закон воспроизводства и закон сохранения видов. Если хотя бы один из них перестанет действовать, все мы будем обречены.

На центральной площади моего родного городка стоит памятник сэру Томасу Брауну, жившему здесь в семнадцатом веке. С детских лет я помню одно из наиболее известных утверждений из его знаменитой книги "Религия и медицина": "Природа ничего не делает зря". Даже сейчас я мало что могу добавить к этой фразе. Открытия, изобретения, нововведения и начинания, сделанные людьми, всего лишь на самую малость приоткрывают двери к знаниям. Природа отделяет зерна от плевел. Мы должны учиться существовать в гармонии с законами природы, если хотим сохранить жизнь на Земле.

В следующем, 1908 году, я начал свою медицинскую карьеру, имея запас уже укоренившихся в моем сознании идей. Но вскоре мой дух исследователя и путешественника столкнулся нос к носу с непреклонностью и непониманием. Мои наставники были еще более жестки в своих суждениях и еще менее доступны, чем любые профессора дня сегодняшнего. Они были так далеки, что казалось, когда кто-нибудь из них смотрел вниз на вопрошающего студента, последний становился для них неясным объектом, который трудно было разглядеть. Вопросы же студента для столь достойного заслуженного человека казались еще более далекой туманностью. Ответ, который я обычно получал в классе, был таковым: "Мой милый мальчик, мы пытаемся учить вас, так будьте добры: перед тем, как задавать вопрос в области науки, которой вы не понимаете, постарайтесь…" и т. д., и т. п.

К счастью, благодаря моей любви к спорту, вскоре я научился получать удовольствие от соприкосновения высокомерных лиц с моей боксерской перчаткой. И некоторые из владельцев ранее высоко задранных длинных носов стали моими друзьями на всю жизнь. Это было достаточно странно, но именно здесь – на ринге, на футбольном поле, на теннисном корте или площадке для гольфа, мои наставники, свободные от работы и обязанностей, были доступны для своих студентов без всяких ограничений. Именно здесь я узнал, что они были людьми высочайшего достоинства и человеческого понимания. Они с большей готовностью смеялись над собой, чем над своими коллегами, их руки всегда были протянуты навстречу тому, кто нуждался в совете и помощи. Спустя некоторое время я понял, что длинные носы задирались лишь для самозащиты, а вытягивались только в трудных ситуациях или когда слишком трудный вопрос создавал угрозу устоям ортодоксальности.

Мне очень повезло, что в годы обучения в Кембридже моими учителями стали профессора Ширли и Гардинер, Джон Бакстер Лангли и Томас Маккал Андерсон. Мое давнее увлечение природоведением вылилось в любовь к зоологии, биологии и физиологии. Наблюдения за рождением молодняка любого типа, класса или отряда пробуждали во мне любопытство. На такие исследования меня толкала даже не врожденная проницательность, а скорее обида на то, что законы природы так несправедливо обошли женщин.

Также мне довезло, что моими профессорами по курсу антропологии были такие люди, как Риверз и М.Д.У.Джеффериз. В 1908–1909 годах вместе с одним-двумя приятелями мы частенько сидели на полу в комнатах профессора Риверза в Кембридже. Вместе с ним мы пили чай и ели печенье, одновременно слушая увлекательные, интересные и почти пугающие нас, студентов младших курсов, рассказы профессора о самом начале своей работы в области социальной антропологии. Профессор Джеффериз перед тем, как уйти в отставку и получить назначение старшего лектора по антропологии в университете, провел тридцать лет своей жизни, работая преподавателем в Восточной Африке. Именно от него я впервые услышал фразу, что мы не должны делать выводов, основываясь только на предположениях.

В 1910 году, все еще в Кембридже, я провел достаточно времени, занимаясь анализом цветовых и зрительных ассоциаций. Для меня это было особенно интересным, так как я обладал определенного рода дальтонизмом. Позже я попросил некоторых из моих друзей с музыкальным образованием описать, какие картины ассоциируются у них с звучанием той или иной мелодии. Практическим путем мы установили, что гениальные музыкальные произведения не только ясно и безошибочно передают нам определенные картины, но также и запечатлевают их в нашей памяти визуально. Когда мы закрывали глаза и мысленно воспроизводили эти картины, в наших головах начинали звучать музыкальные отрывки, гармонично связанные с тем, что мы видели. К примеру, музыка Чайковского ассоциировалась у нас с панорамой трагедии и горя; Генделя – с величественностью хора небесного, парящего над облаками в лазури райского купола, Дворжака – с картинами из жизни негра-раба. Таким образом, я выяснил, что образы, звуки и ассоциации (реальные и воображаемые) запечатляются в человеческом сознании, чтобы в какой-то момент вернуться вполне определенной реакцией на прошлые ощущения.

Позднее эти наблюдения породили вопрос: какие воображаемые картины могут возникать в сознании у женщины при родах и как это может влиять на ее поведение в этот момент. Но я все еще держал мысли и впечатления при себе, не находя, с кем можно было бы свободно поговорить на эту тему. Однажды я упомянул о своем одиночестве в письме домой, и моя матушка ответила: "Я знаю, что ты одинок. Возможно, ты будешь одиноким долгие годы. Но мы близки духом, и ты никогда не бываешь один, так как с нами обоими Бог".

За все мои четыре студенческих года в Кембридже только однажды я собрал все свое мужество и задал вопрос о боли при родах. Я наблюдал один из экспериментов профессора Лангли, посвященных изучению симпатической нервной системы. В ходе эксперимента нервы матки кошки стимулировались никотином, и я спросил: "Возможно ли, что симпатическая нервная система имеет какое-либо отношение к боли в матке во время родов у женщины?" Профессор Лангли строго посмотрел на меня, и после пятиминутной паузы сказал очень тихо и очень медленно: "Да. Да, это действительно возможно": Это все, что когда-либо было сказано мне по этому поводу.

В 1912 году началась моя интернатура в Лондонском госпитале. Эта больница находится в самом центре Ист-эндских трущоб на территории, называемой Белая Часовня. Через амбулаторное отделение этой больницы проходят от полутора до двух тысяч пациентов в день. Для меня это было напряженное и волнительное время. Как хирург, я чувствовал, что имею дело с настоящей наукой, а как терапевт – с конкретными людьми, что, признаюсь, интересовало меня гораздо больше. До того времени ничто не притягивало меня так, как гинекология и акушерство. Впервые прибыв по вызову, я едва ли имел представление о том, что представляют собой роды в действительности, однако чувствовал, что нахожусь на пороге открытий, которые помогут ответить на вопросы, терзавшие мое сердце.

Среди женщин, которых я посещал в Уайтчапеле в 1913 году, встретилась одна, чьи случайные слова имели для меня далеко идущие последствия. Вся картина целиком осталась в моей памяти, хотя в то время я даже не догадывался, что это был толчок, который, в конце концов, изменит всю мою жизнь.

Около двух или трех часов ночи я долго пробирался сквозь дождь и грязь по Уайтчапел на своем велосипеде, сворачивая то направо, то налево несчетное количество раз, прежде чем попасть в низкую лачугу недалеко от железной дороги. Спотыкаясь, я поднялся по темной лестнице и открыл дверь в комнату площадью около десяти квадратных футов. Посередине красовалась лужа. Окна были сломаны, дождь лил прямо на пол. На кровати, подпираемой коробкой из-под сахара, не было даже нормального белья. Моя пациентка лежала, накрывшись мешками и старой черной юбкой. Комната освещалась одной свечой, прикрепленной к пивной бутылке, стоящей на каминной полке. Сосед принес кувшин с водой и таз. Мыло и полотенце я должен был возить с собой. Несмотря на такую обстановку, которая даже в то время, на переломе веков, была позором любого цивилизованного общества, вскоре я проникся тихой добротой, пронизывающей всю окружающую меня атмосферу.