Читать интересную книгу Среди мифов и рифов - Виктор Конецкий

– Тяжелый хлеб, – уклончиво сказал я. – Хотя, вероятно, вам завидуют тысячи других артистов.

– Мы устали. Черт знает какая это уже страна… И ночь не спали. Пришлось принять участие в свадьбе. Легли под утро. А сцена? Знаете, почему срывалась с каната акробатка? Свет прямо в глаза. Она не видела канат. Хорошо спину не поломала. Три раза крутила кульбит и ничего не видела. Слушайте, вы действительно тот Конецкий, который пишет?

– Тот, – сказал я.

Можно было ответить эффектно. Например, сказать, что я тот, кто только и делает, что крутит кульбиты, не видя проволоки, ослепленный огнями рампы и красотой мира, и так далее, и тому подобное. И я вполне способен брякнуть такую пошлятину, когда встречаю своего читателя. За этой встречей следует с моей стороны полная растерянность. Мне и приятно, конечно, но больше всего хочется расстаться с читателем. Особенно если он будет хвалить твои творения, не помня ни одного.

– Делаете себе романтическую биографию? – спросил артист. – По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там?

Это уже было лучше. Когда человек после бессонной ночи хочет опохмелиться, он не способен к пустым комплиментам, ибо полон адреналиновой тоски, то есть яда.

– Какая дрянь здесь самая дешевая? – спросил я.

– Вермут, – без колебаний сказал артист. – Пойдемте, пока не видно начальства.

Мы миновали парадный вход в кинотеатр, рекламу вестерна, черных старух, продающих арахисовые орешки, несколько голодранцев, сидящих на земле в тени забора, и нашли то, что искали, – грязную забегаловку.

– Оружие сатьяграхи или духовной силы! – сказал артист, разглядывая стопку вермута на свет. Оружие было мутным. Мы его выпили. И сразу повторили, атакуя всемирную пошлость самым простым из известных способов.

– Отправляясь в здешние края, я изучал Ганди. Он знал, что голодные и раздетые люди, миллионы таких людей в Африке и Азии, не имеют никакой религии, кроме единственной религии – удовлетворения их жизненных потребностей, – сказал артист, оживая. – Ганди считал, что не для них делаются кинокартины, показывающие, как ловко можно перерезать друг другу глотку. Я наблюдаю обратное. Миллионы голодных смотрят такие картины при малейшей возможности. А если возможности нет, то смотрят рекламу… Куда вы отсюда?

– Сперва вниз, в направлении Антарктиды, потом вверх, вероятно в Сингапур.

– Прекрасное украшение вашей биографии!

– Давайте лучше не обо мне, а о Ганди.

– Вы знаете, что в Южной Африке была организована ферма Толстого?

– Нет.

– Я тоже не знал, хотя считаю себя таким же умным, как Ганди. Знаете, почему я так считаю?

– Ну?

– И он и я в детстве с трудом усваивали таблицу умножения. Я даже мог бы считать себя выше Ганди, если бы захотел. И считать его мировоззрение утопичным, а свое полностью научным, потому что таблица умножения давалась мне все-таки легче.

Артист принадлежал к тем людям, которые быстро достигают некоторой степени опьянения, а потом долго держат эту степень неизменной. Адреналин сбалансировался в нем, ядовитость ослабела, пробудилась мрачноватая поэтичность. Наличие квалифицированного слушателя поощряло к декламации. И оказалось, что Бодлер тоже бродит в нем. Он знал, что Бодлера высадил здесь когда-то капитан французского судна, раздраженный меланхолией и безразличием к окружающему этого странного юноши.

И память у артиста была профессиональная. Он помнил мое любимое «Плаванье» от киля до клотика.

Мы кружили поблизости от кинотеатра, чтобы не пропустить окончания концерта и не опоздать на автобус, разглядывая открытки в магазинчиках, и он читал мне:

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,Не вынеся тягот, под скрежет якорейМы всходим на корабль, и происходит встречаБезмерности мечты с предельностью морей…Лиловые моря в венце вечерней славы,Морские города в тиаре из лучейРождали в нас тоску надежнее отравы…Бесплодна и горька наука дальних странствий,Сегодня, как вчера, до гробовой доски —Все наше же лицо встречает нас в пространстве…

Прекрасные стихи, которые все время бьют ниже пояса, но вместе с болью доставляют наслаждение. Полные сплина, они обновляют желание куда-то плыть. Потому что Бодлер – романтик чистой воды. А трагизм его, мне кажется, в том, что он думал, что он единственный настоящий романтик на земле или последний из романтиков. Но последнего, вероятно, никогда не будет.

Мы очень мило провели время, хотя я получил еще много ядовитых стрел по поводу своей биографии, байронизма и бодлеризма. На стрелы я отвечал колбасой твердого копчения и московским рафинадом и просил прочитать еще одно стихотворение. Последнее действовало безотказно. Были исполнены «Альбатрос», «Человек и море», «Душа вина» и «Жалобы Икара».

Затем я спустился с небес поэзии в будни морской жизни вослед за Икаром. Во-первых, исчез куда-то матрос из моей группы, а автобус ждать не мог. Во-вторых, трое моряков не пресытились зрелищем концерта и требовали посещения кино в Порт-Луи. Оставаться и искать матроса я не стал, потому что на всякий случай назначил ребятам время и место встречи у здания почты возле главных ворот порта. По моим предположениям, потерявшийся должен был быть наказан на то количество рупий, которое с него сдерет таксер за проезд от Курепипе до Луи.

Руководитель артистов умело составил из своих подопечных, морских волков и космических бродяг группу и сфотографировал ее на фоне кукурузного поля. Потом мы пригласили артистов на судно и расстались не прощаясь.

В Луи я отконвоировал кинолюбов на трехчасовой фильм ужасов, а сам пошел поесть. Подвернулся японский пищеблок. Внизу бар, по деревянной лестнице на второй этаж – маленький ресторанчик. Никого не было за столиками. Продавленные стулья. Голубой линолеум на полу. Две японские гравюры на стенах. Реклама кока-колы. Черные пропеллеры-вентиляторы под потолком. Китайские фонарики. Цветастые календари с голенькими, но в меру, женщинами.

Я выбрал угловой столик у окна.

Пять японцев витали в пустоте ресторанчика, молчаливые, будто немые, в белых куртках. Самый пожилой подошел ко мне с тарелкой какого-то кушанья. Я угадал на тарелке кусок осьминога. Соблазнительно было попробовать, но я не мог рисковать, потому что хотел есть. И сказал два слова: «Бифштекс. Биир». На международном морском языке это означает мясо и пиво.

В щели узкой улочки внизу мне виден был спящий на земле продавец апельсинов. Улочка упиралась в буддийский храм. Крытый двор храма был покрыт мрамором. Из мрамора росли удивительного спокойствия деревья. Этот храм возвышался среди грязной и нищей жизни островом неземной красоты. Розовые и голубые кружева из камня, чистая стройность колонн. Казалось, виден воздух, обвивающий храм, как прозрачное сари.

Японец принес тарелку с четырьмя ломтиками белого хлеба. Потом соусы в маленьких бутылочках – черный и красный. Потом пиво, ледяное, в большой литровой бутылке.

Пиво было голландским. Томатный соус прибыл на Маврикий из Англии. Черный, пряный – из ЮжноАфриканской Республики.

С бифштексом подали картошку ломтиками, чуть обжаренную. Яйцо обливало мясо. Зеленый салат и шматок помидора.

Я ел и смотрел на японцев. Двое мыли посуду. Двое увивали зеленью блюда с кушаньями черного цвета чем-то рыбным.

Слава богу, думал я, что у них ноги нормальные, а то кусок не полез бы в глотку. Невозможно есть среди голодных, а голодных людей в Порт-Луи слишком много. Жуткое дело – женщины с ногами тоньше птичьих.

Или старик на земле, обнявший изможденными руками колени, неподвижный, как труп. И сразу вспоминаешь концлагеря, скорченные тела на снегу. А светит жаркое солнце. И красота небес. И зеленые ирисы на газоне.

Среди всяких издевательских, сленговых синонимов слова «умирать» есть один особенно циничный – «согреться». Какому человеку пришло на ум так сказать о смерти?

Дай у колен твоих склониться головой,Чтоб я, грустя во тьме о белом зное лета,Хоть луч почувствовал – последний, но живой…

Японцы вымыли посуду, протерли полотенцами красные палочки для еды, простирнули полотенца и повесили их на решетку балкона под лучи вечереющего солнца сушиться.

Тихо вращались вентиляторы, покачивались китайские фонарики с красными, длинными, как у драконов, хвостиками.

И вдруг понесло чем-то знакомым. Не знакомым даже, а родным. И далеко не сразу я понял, в чем дело.

За стеной радиола запела «Катюшу» на чужом языке. «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…»

Действительно высокие и крутые берега на острове Маврикий.

И неожиданно для самого себя я заговорил с японцами в пустом ресторанчике. Я тыкал пальцем в стенку и пытался объяснить японцам, что это моя песня, черт бы их побрал, что я русский. Японцы встревожились.

Они решили, что я требую музыки, а ее у них не было. Они с сожалением разводили руками и скорбно пожимали плечами.