Один белый бедняк — владелец лесопилки на Декейтерской дороге — попытался сразиться со Скарлетт ее же оружием и открыто заявил, что она лгунья и мошенница. Но это ему только повредило, ибо все были потрясены тем, что какой-то белый бедняк мог так возмутительно отозваться о даме из хорошей семьи, хотя эта дама и вела себя не по-дамски. Скарлетт спокойно и с достоинством отнеслась к его разоблачениям, но со временем все внимание сосредоточила на нем и его покупателях. Она столь беспощадно преследовала беднягу, продавая его клиентам — не без внутреннего содрогания — великолепную древесину по низкой цене, дабы доказать свою честность, что он вскоре обанкротился. Тогда — к ужасу Фрэнка — она окончательно восторжествовала над ним, купив почти задаром его лесопилку.
Став владелицей еще одной лесопилки, Скарлетт оказалась перед проблемой, которую не так-то просто было решить: где найти верного человека, который мог бы ею управлять. Еще одного мистера Джонсона ей нанимать не хотелось. Она знала, что, сколько за ним ни следи, он продолжает тайком продавать ее лес; ничего, решила она, как-нибудь найдем нужного человека. Разве все не бедны сейчас, как Иов, и разве не полно на улицах мужчин, которые прежде имели состояния, а сейчас сидят без работы?
Не проходило ведь дня, чтобы Франк не ссудил денег какому-нибудь голодному бывшему солдату или чтобы Питти и кухарка не завернули кусок пирога для какого-нибудь еле державшегося на ногах бедняка.
Но Скарлетт по какой-то ей самой непонятной причине не хотела брать на работу таких бедолаг. «Не нужны мне люди, которые за целый год ничего не могли приискать для себя, — размышляла она. — Если они до сих пор не сумели приспособиться к мирной жизни, значит, не сумеют приспособиться и ко мне. Да к тому же вид у них такой жалкий, такой побитый. А мне не нужны побитые. Мне нужен человек смекалистый и энергичный вроде Ренни, или Томми Уэлберна, или Келлса Уайтинга, или одного из Сйммонсов, или.., ну, словом, кто-то такой. У них на лице не написано: „Мне все равно“, как у солдат после поражения. У них вид такой, точно они черт знает как заинтересованы в любой чертовщине».
Однако, к великому удивлению Скарлетт, братья Симмонсы, занявшиеся обжигом кирпича, и Келлс Уайтинг, торговавший снадобьем, изготовленным на кухне его матушки и гарантировавшим выпрямление волос у любого негра после шестикратного применения, вежливо улыбнулись, поблагодарили и отказались. Так же повели себя и еще человек десять, к которым она обращалась. В отчаянии Скарлетт повысила предлагаемое жалованье — и снова получила отказ. Один из племянников миссис Мерриуэзер нахально заявил, что ему хоть и не слишком улыбается быть кучером на подводе, но, по крайней мере, это его собственная подвода, и уж лучше своими силенками чего-то добиться, чем с помощью Скарлетт.
Как-то днем Скарлетт остановила свою двуколку подле фургона с пирогами Рене Пикара и окликнула Рене, рядом с которым на козлах сидел его друг — калека Томми Уэлберн.
— Послушайте, Ренни, почему бы вам не поработать у меня? Быть управляющим на лесопилке куда респектабельнее, чем развозить пироги в фургоне. Я почему-то считаю, что вам стыдно этим заниматься.
— Мне? Да я свой стыд давно похоронил! — усмехнулся Рене. — Кто нынче респектабельный? Я всю жизнь был респектабельный, война меня от этот предрассудок освободил, как освободил черномазых от рабство. Теперь я уже никогда не будет почтенный и весь в ennui[11]. Теперь я свободный, как птичка. И мне очень нравится мой фургон с пироги. И мой мул мне нравится. И мне нравятся милые янки, которые так любезно покупают пироги мадам моя теща. Нет, Скарлетт, дорогая моя, я уж буду Король Пирогов. Такая у меня судьба! Я, как Наполеон, держусь свой звезда. — И он с трагическим видом взмахнул хлыстом.
— Но вас ведь воспитывали не для того, чтобы продавать пироги, а Томми — не для того, чтобы воевать с этими дикарями — ирландскими штукатурами. У меня работа куда более…
— А вы, я полагаю, были воспитаны, чтобы управлять лесопилкой, — заметил Томми, и уголки рта у него дрогнули. — Я так и вижу, как маленькая Скарлетт сидит на коленях у своей мамочки и, шепелявя, заучивает урок: «Никогда не продавай хороший лес, если можешь продать плохой и по хорошей цене».
Рене так и покатился от хохота, его обезьяньи глазки искрились весельем, и он хлопнул Томми по сгорбленной спине.
— Нечего нагличать, — холодно заметила Скарлетт, не обнаружив в словах Томми повода для веселья. — Конечно, меня не растили, чтобы управлять лесопилкой.
— А я и не нагличаю. Вы же управляете лесопилкой, растили вас для этого или нет. И надо сказать, управляете очень ловко. Собственно, никто из нас, насколько я понимаю, не делает того, что собирался делать, но все же, мне кажется, мы справляемся. Плох тот человек и плох тот народ, который сидит и льет слезы только потому, что жизнь складывается не так, как хотелось бы. Кстати, а почему бы вам, Скарлетт, не нанять какого-нибудь предприимчивого «саквояжника»? В лесах их невесть сколько бродит.
— Не нужны мне «саквояжники». «Саквояжники» крадут все, что плохо лежит и не раскалено добела. Да если бы они хоть чего-нибудь стоили, так и сидели бы у себя, а не примчались бы сюда, чтобы обгладывать наши кости. Мне нужен хороший человек из хорошей семьи, смекалистый, честный, энергичный и…
— Немного вы хотите. Да только едва ли такого получите за свою цену. Все смекалистые, за исключением, пожалуй, увечных, уже нашли себе занятие. Может, они и не своим делом заняты, но работа у них есть. И работают они на себя, а не под началом у женщины.
— Мужчины, как я погляжу, если копнуть поглубже, не отличаются здравым смыслом.
— Может, оно и так-, но гордости у них достаточно, — сухо заметил Томми.
— Гордости! У гордости вкус преотличный, особенно когда корочка хрустящая, да еще глазурью покрыта, — ядовито заметила Скарлетт.
Оба натянуто рассмеялись и — так показалось Скарлетт — словно бы объединились против нее в своем мужском неодобрении. «А ведь Томми сказал правду», — подумала она, перебирая в уме мужчин, к которым уже обращалась и к которым собиралась обратиться. Все они были заняты — заняты каждый, своим делом, причем тяжелой работой, более тяжелой, чем они даже помыслить могли до войны. Делали они, возможно, то, что вовсе не хотели делать, — и не самое легкое, и не самое привычное, но все что-то делали. Слишком тяжкие были времена, чтобы люди могли выбирать. Если они и скорбели об утраченных надеждах и сожалели об утраченном образе жизни, то держали это про себя. Они вели новую войну, войну более тяжелую, чем та, которая осталась позади. И снова любили жизнь, — любили столь же страстно и столь же отчаянно, как прежде — до того, как война разрубила их жизнь пополам.