чертах Беккерса сквозила ни капли не скрываемая насмешка.
– Напрасно издеваетесь надо мной! – проворчал я, покидая его спальню.
На следующее утро я написал Энни длиннейшее письмо. Фриц Беккерс заглянул мне через плечо, войдя в комнату, как раз в то мгновение, как я выводил на конверте «Аннхен Мейер, ящик почтамта 28, до востребования».
– Бог знает, получите ли вы скоро ожидаемый ответ, – бросил он, смеясь.
Ответа на свое первое письмо я не получил. Второе я отправил дня через четыре, а третье – через две недели.
После долгих ожиданий мне пришел-таки отклик, написанный, однако, совершенно незнакомым мне почерком. Письмо было следующего содержания:
«Я не хочу, чтобы у вас было одним письмом более – письмом, написанным моей рукой, – а потому диктую его подруге. Прошу вас немедленно вернуть мне мои письма, а также все имеющиеся у вас от меня сувениры. Почему именно я не желаю ни видеть, ни слышать вас, вы и сами поймете; раз вам ваш отвратительный приятель дороже меня, то нам и делить более нечего!»
Подписи не было; вместо нее в конверте было три моих нераспечатанных послания. Я написал ей еще раз, но и это письмо получил спустя несколько дней в первозданном виде. Ввиду такого упрямства – или, вернее, настойчивого желания поставить крест на наших отношениях – я собрал все ее письма, сложил их вместе с разными имевшимися у меня от нее пустяками в большую коробку и послал ее на почту до востребования на имя Аннхен Мейер.
– Вы все вернули? – как бы между прочим спросил Беккерс, сидя у меня вечером того же дня.
– Да, все.
– Прямо-таки ничего не оставили у себя?
– Нет. Решительно ничего. А что?
– Нет так нет. Если хотите знать мое мнение… – он зевнул, – правильно сделали, что выбросили за борт весь этот ненужный балласт. Лучше так, – рассудил он, – чем скрести душу о наждак того, что уже не вернешь.
Прошли месяцы. В один прекрасный день Беккерс объявил, что выселяется.
– Вы покидаете Берлин? – уточнил я.
– Да, – ответил он. – Еду к тетке на остров Узнам. Славное местечко, как по мне.
– И когда собираетесь?
– По-хорошему мне следовало бы уже давно уехать. Но ввиду того, что послезавтра один из моих старых друзей справляет юбилей, придется пробыть два лишних дня здесь. Он взял с меня слово, что я буду присутствовать на его торжестве. К слову, вы бы оказали мне большую услугу, если бы согласились пойти со мной.
– В смысле, вы зовете меня к вашему приятелю?
– Ну да. Вы не пожалеете – юбилей этот несколько иной, нежели вы, быть может, думаете. Как ни крути, а семь месяцев мы прожили бок о бок мирно, не ссорясь, неужели у вас хватит жестокости отказать мне в этой просьбе?
– Ладно, я составлю вам компанию, – сказал я со вздохом.
Ровно в восемь вечера Беккерс зашел за мной.
– Сейчас-сейчас! – заторопился я.
– Я пойду найму извозчика да подожду вас внизу, у подъезда. Ах, кстати, еще одна маленькая просьба – будьте любезны надеть черный костюм, черный галстук и перчатки в тон! Как видите, – он развел руки, – я и сам весь в черном.
– Этого только недоставало, – проворчал я. – Хорошенький у вас там юбилей, нечего сказать!..
Когда я спустился вниз, Беккерс уже ждал меня, сидя на пролетке. Я занял место с ним рядом, и мы покатили по улицам Берлина; по каким именно – не сумею сказать, так как я, по правде, не обращал на это ни малейшего внимания. После путешествия, длившегося ровно три четверти часа, мы остановились. Беккерс рассчитался с возницей и провел меня за массивные кованые ворота. Мы попали в длинный двор, окруженный высокой стеной. Мой спутник толкнул низенькую дверцу, и мы очутились перед маленьким домом, тесно прилегавшим к самой стене. Позади тянулся громадный запущенный сад. Надо же, и еще один частный полупарк в Берлине? Похоже, всех тайн этого города не разведать вовек.
Я не успел толком осмотреться – Беккерс стоял уже на верхней площадке лестницы, и я должен был поспешить за ним. Нам отворили дверь; прямо из темных сеней мы попали в маленькую, скромно обставленную комнату. Посредине стоял стол, накрытый скатертью свежего вида; на нем красовалась большая фарфоровая пиала для пунша. По обе стороны от этой емкости высились два массивных серебряных канделябра, по пять свечей на каждый, такие же стояли на комоде, превращенном этим вечером в буфет с большими блюдами для бутербродов.
Со стен глядели на меня несколько древних олеографий, поблекших и выцветших от времени, таких выцветших, что даже внимательный наблюдатель не смог бы разобрать их сюжет. Поразили же меня не они, а бесчисленное множество венков, перевитых широкими лентами из дорогого шелка. Юбиляр-то, вероятно, либо певец, либо артист, подумал я, да и артист явно незаурядный: такую уйму венков, сдавалось мне, не получала ни одна из звезд парусинового неба. Вся стена, от пола до потолка, была ими увешана. Многие из них увяли и поблекли, но некоторые отличались новизной, будучи полученными, очевидно, на этот теперешний юбилей.
Беккерс взялся представить меня.
– Я привел с собой друга, – сказал он. – Господин Лауренц, его супруга и семейство.
– Рад! Очень рад, господин Беккерс! – проговорил юбиляр и потряс мне руку. – Это большая честь для нас!
Много перевидал я на своем веку знаменитостей, вышедших в тираж, но настолько любопытный экземпляр мне еще ни разу не встречался. Представьте себе, юбиляр был необыкновенно низкого роста, лет с виду семидесяти пяти; его руки нимало не указывали на артистичность натуры – грубые, заскорузлые, точно солдатские подметки. На такие-то клешни никакой предпраздничный маникюр не произведет должного действия! Старое, все в морщинах, лицо его напоминало собой гнилую картофелину, провалявшуюся месяца три на солнцепеке. Огромные уши топорщились, словно крылья летучей мыши, да беззубый рот едва покрывала прореженная щетка седых усов, принявшая от нюхательного табака какой-то неопределенно-бурый оттенок. Жиденькие пряди волос такого же неназываемого цвета были гладко припомажены к черепу, походившему на натертый мастикой мяч.
Супруга юбиляра была немногим моложе виновника торжества. Налив нам крюшон, она поставила перед нами целую гору бутербродов, которые, в силу своего аппетитного, соблазнительного вида, отчасти примирили меня с ней. На хозяйке дома красовалось черно-шелковое платье, ожерелье из непроглядного мориона[37] и браслеты из него же.
Остальные гости, человек пять-шесть мужчин, были также во всем черном. Один из них был еще меньше и еще старше самого юбиляра, остальным я на глаз дал от сорока до