и вообще, какое это может иметь значение, мы так мало будем бывать вместе с ней! Вы любите путешествовать, моя дорогая жена? Вы будете путешествовать так много, что Вам это надоест. Вы изъездите весь земной шар во всех направлениях, пока не прикипите сердцем к какому-нибудь уголку, который будет принадлежать только нам, где Вы уже не будете Рене Нере, а Мадам Моя Жена! Вам придется довольствоваться этим званием!.. Я уже занимаюсь тем, что…»
Чем это он уже занимается? Я снова разворачиваю тоненькие листочки почти прозрачной бумаги, которые хрустят, как ассигнации: он занимается переездом, потому что второй этаж в особняке его брата мог быть только сносной холостой квартиркой, он уже присмотрел что-то подходящее в районе улицы Перголез.
В порыве буйного веселья я комкаю письмо и восклицаю:
— Вот это да! А со мной никто и не советуется! Кто же я есть во всей этой истории?
Браг поднимает голову, потом, ни слова не говоря, снова утыкается в газету. Его тактичность, складывающаяся в равных долях из сдержанности и безразличия, подскажет ему не обращать внимания на такие вещи.
Я не врала, когда два дня назад писала Максу: «Я вас так хорошо вижу теперь, теперь, когда я так далеко от вас!» Лишь бы я его не видела слишком хорошо!.. Он молод, слишком молод для меня, ничем не занят, свободен, нежен, конечно, но избалован: «Моя мать всегда все делала, как я хочу…» Я слышу его голос, когда он произносит эти слова, его красивый глуховатый голос, богатый выразительными модуляциями, впечатляющий и как бы поставленный для сцены, голос, который придает произносимым словам большую вескость, но вместе с тем, будто дьявольское эхо, я слышу и другой голос, поднимающийся из глубины моих воспоминаний: «Не родилась еще та женщина, которая будет водить меня за нос!..» Может быть, это совпадение… Но все же мне кажется, что я проглотила острый осколок стекла…
В самом деле, кто же я есть во всей этой истории? Счастливая женщина?.. Солнце, которое властно врывается в мою внутреннюю темную камеру, мешает мне думать…
— Я пошла, Браг, я устала.
Браг смотрит на меня поверх газеты, склонив голову набок, из-за струйки дыма, которая поднимается от его еле тлеющей сигареты, зажатой в уголке рта.
— Устала? Надеюсь, не больна? Ты же помнишь, что сегодня суббота, публика в «Эльдо» будет буйная, ты должна быть в форме!
Я не удостаиваю его ответом. Он что, все еще принимает меня за дебютантку? Известно, какая она, эта марсельская публика, легко возбудимая, но вместе с тем и добродушная, она презирает робость и наказывает за самодовольство, ее невозможно покорить, не выложившись до конца…
В номере я сразу же разделась, и от освежающего прикосновения к коже шелковистой ткани моего голубого кимоно, стираного-перестираного, у меня тут же проходит начавшаяся было мигрень. Я не ложусь на кровать, потому что боюсь заснуть: я пришла сюда не отдыхать. Я как-то странно устраиваюсь в кресле, стоящем у открытого окна: встав на коленки, я облокачиваюсь о его спинку, почесывая одну ногу другой. Вот уже несколько дней, как я почему-то все принимаю неудобные позы, усаживаюсь на неудобные предметы, словно в те короткие перерывы, которые я делаю в своих странствиях, нет смысла что-то специально устраивать, готовить для отдыха. То я примощусь на край стола, то пристроюсь наискосок на ручку какого-нибудь кресла… Комнаты, в которых я сплю, выглядят так, будто я вошла в них на четверть часа — тут валяется пальто, там — шляпа… Только в вагоне я проявляю чуть ли не маниакальную страсть к порядку, там все имеет свое строго определенное место — дорожная сумка, сложенный плед, газеты, книги, резиновые подушки, чтобы поддержать мой сон, быстрый сон, несмотря на скованную позу закоренелой путешественницы, которой не мешает ни вуаль, завязанная, как головная повязка монахинь, ни натянутая на щиколотки юбка.
Я не отдыхаю. Я хочу заставить себя думать, но мысль сопротивляется, рвется из головы, бежит по световой дорожке, которую ей прокладывает упавший на балкон солнечный луч, и вот уже прыгает где-то там, на крыше, мозаично выложенной зеленой черепицей, то и дело задерживаясь на своем пути, чтобы поиграть с каким-то отсветом или с тенью облаков… Я борюсь, я себя подстегиваю… Потом на минуту сдаюсь и начинаю все снова. Из-за таких поединков у изгнанников моего толка глаза всегда так широко раскрыты, и им так трудно отвести взгляд от невидимой приманки. Унылая гимнастика души одинокого существа…
Одинокая! Мне ли так думать, ведь мой возлюбленный зовет меня и готов отвечать за меня на всю жизнь?
Но я знаю, что это значит «вся жизнь». Еще три месяца тому назад я произносила эти ужасные слова «десять лет», «двадцать лет», не понимая, что говорю. Теперь пора понять! Мой возлюбленный предлагает мне свою жизнь, свою непредсказуемую и щедрую жизнь молодого человека, которому около тридцати четырех лет, как и мне. Он не сомневается в моей молодости, он не видит конца—моего конца. Его ослепление отказывает мне в праве меняться, стареть, в то время как каждое мгновение, прибавленное к тому, которое уже прошло, отнимает меня у него…
Сейчас я еще обладаю всем, что надо, чтобы его удовлетворить, более того, ослепить. Я могу сменить свое лицо, как меняют маску: у меня в запасе есть другое, куда прекрасней, которое он однажды видел… и я раздеваюсь, как другие наряжаются, потому что я научилась, — я ведь перед тем, как стать танцовщицей, служила Таиланди моделью, — преодолевать все опасности, подстерегающие обнаженную натуру, двигаться голой, пользуясь светом, как драпировкой. Но… сколько лет еще это мое умение будет меня защищать?
Мой друг предлагает мне свое имя и свое состояние вместе со своей любовью. Что и говорить, мой хозяин Случай хорошо делает свое дело и хочет разом вознаградить меня за мою веру в него, за мой культ. На это и надеяться было невозможно, это безумие, это… боюсь, это чересчур!
Дорогой хороший человек! Он с нетерпением будет ждать мой ответ, караулить приход почтальона вместе с Фасеттой, с моей Фасеттой, которой нравится играть в хозяйку замка, кататься на автомобиле и бегать вокруг верховых лошадей… Его радость увеличивается еще от наивной, но естественной гордости тем, что он, достаточно шикарный господин, подымает до себя и водворяет на террасу Сен-Неве актрисулю из кафешантана, вытащив ее из подвалов «Амп — Клиш’а».
Дорогой, дорогой героический буржуа!… Почему он не любит другую! Как эта другая смогла бы сделать его счастливым. А