Захлёбываюсь ветром. Обеими руками зажимаю рот и нос и — тону. Тону, как тонут в бешеной горной реке. Над глыбами камней завиваются смерчики пыли. В скалах рёв, будто обрушиваются на скалы тяжёлые океанские валы. Вот сшибло меня с ног и швырнуло на склон. Поволокло, покатило. Сунуло лицом в какую-то дыру в земле.
Приоткрываю один глаз: дыра — вход в лисью нору. На затоптанном холмике у входа в нору заячьи кости, птичьи перья, мыши. Лисья семья живёт.
Открываю второй глаз — и вдруг в норе, недалеко от входа, вижу живую птицу!
Птичка-невеличка, с воробья. Серенькая. Прижалась к стенке норы, хохлится и жмурит тёмный глазок. Нет, не лиса её принесла — лиса не оставила бы птичку живой. Птичка сама спряталась в лисью нору от бури!
«Ну, брат-птица, — подумал я, — тебе ещё хуже!»
Я спрятал голову за камень и стал ждать конца непогоды. Грохотали в скалах океанские валы. Крутились над камнями чёрные смерчики. Меня засыпало песком и землёй. Песок тёк в уши, набивался в глаза, скрипел на зубах.
Дышу через платок и нет-нет да и приоткрою глаз: как-то там мой товарищ по беде? Ничего. Сидит. Терпит. Но вдруг вижу: птичка вытянулась, пёрышки прижала — стала тоненькой-тоненькой. Глазок насторожила в темноту норы и пятится, пятится к выходу. Выскочила из норы, перескочила на утоптанный бугорок. Ещё чуть — и вихрь сорвёт её, заломит крылышки, помчит по склону, как сухой листок…
А из тёмной норы медленно высовывается мокрый рубчатый нос. Потом два косоватых жёлтых глаза. Лисёнок!
Стукнул я кулаком по земле — нос и глаза исчезли. Приподнялся — птичка шмыг назад в нору!
Протянул я к ней руку — не улетает. Жмётся к стенке и клювик разевает от страха.
Взял я тогда птицу в руку. Дрогнуло в ладони горячее тельце. Но не вырывается.
Только сердчишко как часики: тик-тик-тик!
Разглядел я птичку. Горный конёк называется.
— Ну, раз назвался дружком — полезай в карман! — сказал я коньку. И спрятал его в карман.
Два раза ещё высовывался из норы мокрый рубчатый нос. Но я грозил носу кулаком, и нос прятался.
Буря кончилась только к вечеру. Я поднялся. Сплюнул. Вытряхнул песок из карманов, из сапог. Протёр глаза, вычистил уши. Потом достал конька и посадил его на ладонь. Он встряхнулся, скосил на меня глаза. Вспорхнул и полетел рывками, как Конёк-Горбунок поскакал.
— До встречи! — крикнул я ему вслед.
Постоял и начал подниматься в гору.
НИЩИЙ
Пастухи узнавали этого волка по походке: он ковылял на трёх лапах. Им ли его не знать: лапу волк потерял в их капкане! Неделю, наверное, волочил он по горам железный капкан с чурбаком. Лапа закрутилась жгутом и оторвалась. Волк стал калекой.
Теперь не только косуля или кабанчик стали ему не по зубам, но и глупую овцу домашнюю не одолеть. Рядом с овцами сторожевые собаки. От них на трёх ногах не уйдёшь. И зубы не выручат: на шее у каждого пса ошейник из толстой буйволиной кожи, утыканный железными крючьями.
Волк голодал. Он ловил на лугах кузнечиков и зубами раскапывал норки мышей. Приходил по ночам на стоянки скота и выковыривал из навоза больших синих жуков. Но что для волчьего брюха этакая мелкота!
Пастухи, следя за ним, только посмеивались: отпрыгался, разбойник! На одних жуках долго не проживёшь.
Но волк жил. И отощал, и облез, но жил. По утрам волк с трудом вскарабкивался на каменистую горку и подолгу лежал, глядя по сторонам. Волк что-то высматривал или за кем-то следил. Пастухи догадались за кем. Волк следил за грифами. Зоркие грифы, высмотрев с высоты падаль, начинали слетаться к ней со всех сторон. Над ущельем, где была мертвечина, птицы кружили, скользя всё ниже и ниже, а то и просто падали, воздев широкие крылья и жадно свесив тяжёлые лапищи.
Волк всё замечал. И, высмотрев, спешил, ковыляя, туда, где собирались грифы. Пока голодные клювы не растащили добычу, нищий волк, оскалив пасть и злобно прижав уши, ворча, подходил к падали. Грифы нехотя, пыля крыльями, взлетали и садились на ближние скалы. Белые стервятники, взъерошив рыжие гривы, нахально шипели волку в глаза. Но волку было не до обид, он спешил набить брюхо. Потом отползал в кусты и лежал.
Грифы долго спасали волка от голодной смерти. Но пастухи всё же подкараулили волка у падали и пристрелили. Может, и к лучшему. Не могло же без конца тянуться его жалкое, нищенское прозябание.
ПЛЯСУНЬЯНу и погодка, чтоб ей ни дна ни покрышки!
Дождь, слякоть, холод, прямо — бррр!.. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выпустит.
Решил и я свою не выпускать. Пусть дома сидит, греется. А сам взял ружьё, взял бинокль, оделся потеплее, надвинул на лоб капюшон — и пошёл! Любопытно всё-таки поглядеть, что в такую непогоду зверьё делает.
И только вышел за околицу, вижу: лиса! Мышкует — промышляет мышей. Рыскает по жнивью — спина дугой, голова и хвост к земле, ну чистое коромысло.
Вот легла на брюхо, ушки торчком — и поползла: видно, мышей-полёвок заслышала. Сейчас они то и дело вылезают из норок — собирают себе зерно на зиму.
Вдруг вскинулась лиска всем передом, потом пала передними ногами и носом на землю, рванула — вверх взлетел чёрный комочек. Лиса разинула зубастую пастишку, поймала мышь на лету.
И проглотила, даже не разжевав.
Да вдруг и заплясала!
Подскакивает на всех четырёх, как на пружинах. То вдруг на одних задних запрыгает, как цирковая собачка — вверх-вниз, вверх-вниз! Хвостом машет, розовый язык от усердия высунула.
Я давно лежу, в бинокль за ней наблюдаю. Ухо у самой земли — слышу, как она лапками топочет. Сам весь в грязи вымазался.
А чего она пляшет — не пойму!
В такую погоду только дома сидеть, в тёплой сухой норе! А она вон чего выкомаривает, фокусы какие ногами выделывает!
Надоело мне мокнуть — вскочил я во весь рост. Лиса увидала — тявкнула с испугу. Может, даже язык прикусила. Шасть в кусты, — только я её и видел!
Обошёл я жнивьё и, как лиса, всё себе под ноги гляжу.
Ничего примечательного: размокшая от дождей земля, порыжелые стебли.
Лёг тогда по-лисьему на живот: не увижу ли так чего?
Вижу: много мышиных норок. Слышу: в норках мыши пищат.
Тогда вскочил я на ноги и давай лисий танец отплясывать! На месте подскакиваю, ногами топочу.
Тут как поскачут из-под земли перепуганные мыши-полёвки! Из стороны в сторону шарахаются, друг с другом сшибаются, пищат пронзительно…
Эх, был бы я лисой, так…
Да что тут говорить: понял я, какую охоту испортил лисичке.
Плясала — не баловала, мышей из их норок выгоняла… Был бы у неё тут пир на весь мир!