Со слезами на глазах Фьора обняла безудержно рыдавшую Леонарду, которой не позволили последовать за ее любимой воспитанницей. Ей разрешили вернуться во дворец Бельтрами и там ждать исхода испытания. Затем будет решаться ее дальнейшая судьба.
– Не беспокойся, – прошептал Лоренцо де Медичи, которому удалось приблизиться к Фьоре, – я позабочусь о ней, если…
Он не решился произнести конец фразы. Молодая женщина поняла, что его скептический ум не очень-то полагается на вмешательство небес.
– Я возьму ее к себе, – закончил он.
Но Леонарда была с ним ничуть не согласна:
– Если вы можете допустить, чтобы мое дитя рассталось с жизнью, подвергшись такому бессмысленному испытанию, – заявила она по-французски, – я ни одного дня не останусь больше в этом бесчестном городе и до моего последнего часа буду просить господа послать на него проклятия и обрушить на него все несчастия!
– Подождем пока… и посмотрим, как он рассудит, – сказал Лоренцо, тяжело вздохнув.
Солдаты уже были готовы отвести двух женщин в монастырь. В последний раз Фьора обняла Леонарду, прильнувшую к ней всем телом.
– Следите за моим домом и позаботьтесь обо всех тех, кто в нем живет… Особенно о Хатун. Она беззащитна, как котенок…
За стенами Сеньории их снова ждала толпа. Каким-то образом люди знали уже все. Из-за длительного ожидания они были еще более возбуждены, чем на похоронах Бельтрами. Пока женщины добирались до монастыря, находившегося недалеко от ворот Сан-Никколо, на них со всех сторон сыпались непристойные оскорбления.
Фьора не заметила во время этого ужасного пути ни одного дружеского лица. На углу Лоджиа деи Приори она увидела высокий силуэт Деметриоса Ласкариса. Он провожал взглядом Фьору так далеко, как это было возможно, но не сделал ни одного жеста. Молодая женщина подумала, что тогда, когда ей это было совершенно не нужно, он предлагал ей помощь, а вот сейчас, при всей его загадочности, он оказался таким, как и все: его заботила лишь собственная безопасность. Впрочем, если хорошенько поразмыслить, то у него и не было особых причин проявить к ней какой-то интерес…
Однако Фьора остро переживала это последнее разочарование, и когда за ней закрылись тяжелые двери монастыря, ей показалось, что это упала каменная плита над ее могилой…
Сидя на своей убогой постели, Фьора мысленно возвращалась к событиям этого ужасного дня. Она чувствовала себя усталой и разбитой, будто ее колотили палками. Келья явилась для нее последним унижением.
Раньше Фьора два-три раза посещала эту обитель вместе с Кьярой, приходившейся дальней родственницей настоятельнице матери Маддалене дель Анджели. Фьора видела, в каких скромных, но безупречно чистых комнатах живут здесь монахини и дамы, удалившиеся сюда на покой. Стены келий украшали фрески, изображавшие жития святых, а окна выходили в великолепный сад. Узкое окошко ее кельи, закрытое крест-накрест двумя железными прутами, выходило на задний двор. Оттуда шел тяжелый воздух, пахло помоями и отхожим местом. Если уж ее решили держать в заточении, то лучше бы ее поместили в камеру настоящей тюрьмы, думала Фьора, а это гнусное место свидетельствует о том неуважении, с которым к ней отнеслись.
Иллюзии, если они еще и оставались, окончательно рассеялись, когда вечером к ней явилась послушница в запятнанном жиром платье – видимо, она работала на кухне – и принесла ей кусок хлеба, кружку воды и миску капустного супа, в котором плавало тухлое сало. Фьора с отвращением оттолкнула миску.
– Что-то незаметно, чтобы монастырская кухня улучшилась после моего последнего визита сюда, – насмешливо сказала она. – Думаю, я вправе рассчитывать на более доброе отношение ко мне!
– Посмотрите-ка на эту капризулю! – воскликнула послушница – толстая девица с красным лицом и темным пушком над верхней губой. – Мать-настоятельница – сама доброта, если она согласилась приютить здесь и кормить дочь дьявола! Ты должна ее благодарить на коленях!
– А! Так теперь я дочь дьявола? Но меня крестили! Когда совсем недавно я была в этой обители, то меня здесь осыпали похвалами и окружали вниманием и лаской, как дочь богача Франческо Бельтрами! А теперь я должна на коленях благодарить за похлебку, негодную даже для свиней! Поди скажи настоятельнице, что я хочу говорить с ней!
– Так не говорят с матерью-настоятельницей! Она сейчас в часовне и молится вместе с этой святой женщиной, которую привели сюда вместе с тобой и которой предстоит испытать страдание по твоей вине!
Слышать, как Иерониму называют святой, было для Фьоры выше всяких сил. Она посмотрела на толстую послушницу с откровенным отвращением и пожала плечами:
– А разве я не имею права молиться? Пусть меня отведут в часовню!
– Колдуны всегда хотят казаться самыми лучшими христианами. Наши сестры не желают оскверниться твоим присутствием, а если ты хочешь молиться… – Вся дрожа от гнева, она указала толстым пальцем на висящий на стене крест: – Ты можешь молиться только здесь! Наш господь всюду, но, конечно же, такие, как ты, умеют молиться только на бархатных подушечках и вдыхая запах ладана…
– Вон! – крикнула Фьора, выйдя из себя. – И забери эту отвратительную похлебку! Мне достаточно хлеба и воды!
С гадкой улыбкой на губах послушница уронила на пол миску, которая разбилась и забрызгала супом подол черного платья Фьоры.
– Я скажу, что это ты натворила все это, – сказала она со злостью. – Надеюсь, тебя накажут за это розгами!
– Я не советую твоим сестрам так поступать, иначе через три дня, когда я предстану перед Сеньорией, я расскажу, как со мной обращались в стенах монастыря, которому меня доверили. Впрочем, я расскажу обо всем в любом случае, расскажу, как по-разному здесь отнеслись ко мне и к преступнице, убившей моего отца. Не думаю, что монсеньор Лоренцо одобрительно отнесется ко всему этому.
Послушница вышла, хлопнув дверью и не забыв ее запереть на два оборота ключа. Оставшись одна, Фьора опустилась на кровать. Никогда у нее еще не было так тяжело на сердце. Она смирилась с тем, что ей предстоит умереть. Но почему она должна провести свои последние дни в этой жалкой и отвратительной обстановке, в этой грязи? Разве не достаточно того, что в семнадцать лет впереди ее ждет только смерть?
Фьора мысленно старалась отрешиться от благ земного мира, но ее природное начало жило и требовало того, что ему положено. Она ощутила острый голод. И откусила кусок хлеба, оказавшегося не таким уж черствым, запив несколькими глотками воды, свежей и чистой. Фьора почувствовала себя не такой уж несчастной, но ей стало холодно. Окно оказалось просто дырой в стене. Холод и сырость со двора беспрепятственно проникали в келью. Когда Фьору вели к монастырю, начался дождь. Сейчас он лил как из ведра, дул порывистый северный ветер. Вода проникала в келью, которую с полным основанием можно было назвать тюремной камерой, и жирная лужа на полу от разбитой миски с супом становилась все больше.