Читать интересную книгу Огненное порубежье - Эдуард Зорин

Он поискал взглядом Микулицу. Микулица зыркнул в толпу служек, служки засуетились, и скоро в руках у протопопа заискрилась, одетая в золото и каменья, толстая книга — Всеволод, торжественно хмурясь, приложил к ней руку.

Робко скрипнул возок, толпа в молчании расступилась, и процессия медленно двинулась к княжескому терему…

Ни тогда, ни после не дано было Ярополку понять своего дядю, хоть и сжалился над ними Всеволод, хоть и велел наложить ему и брату его на очи окровавленные повязки, чтобы думали владимирцы, будто исполнил он их волю, будто ослепил по обещанному, а Глеба оставил в темнице.

Спустя много времени, в Новгороде, узнал Ярополк, что скончался строптивый зять его от падучей, а иные сказывали совсем другое: умер Глеб не своей смертью, а кончил его острый меч Всеволодова милостника — отчаянного тысяцкого Давыдки.

3

Получив из рук Боярского совета Торжок, привезя в город жену Всеславну с сыном Игорем, сидел бы Ярополк тихо да мирно, собирал с купцов, проезжающих в Новгород, дань, охотился вволю (благо, вокруг зверья видимо-невидимо), пил меды и радовался светлому солнцу — так нет же: былая неприязнь к Всеволоду не давала ему покоя. И принялся он, злобствуя на него, разорять владимировские земли, жечь села, принадлежащие дяде, да так далеко от Торжка, что не дошел до Переяславля всего сорок верст.

Тогда-то и решил Всеволод положить конец Ярополкову разбою: встал под стенами Торжка, осадил город.

Голодали в крепости, а подмоги все не было.

Явились к Ярополку выборные, просили не упрямиться, сдаться Всеволоду: не половец же он, как-никак — дядька. Выборных князь велел гнать от себя. У самого у него хлебушко еще был, дружина не голодала. Но пуще всего надеялся он на помощь отца Мстиславовой жены Ходоры, бывшего новгородского посадника Якуна, — небось уговорит бояр и архиепископа, небось лридет на подмогу, не даст преставиться единственной дочери и своему внуку Святославу. А в Торжке Ходора оказалась по бабьей дурости: поехала она на крестины к подружке своей, да у той свекор умер. Уговорила подружка Ходору остаться на сороковой день, а там задождило, а там завьюжило, а там раскисли дороги по весенней оттепели — так и дождалась того, что Всеволод осадил Торжок. Теперь и подавно не выбраться.

Шли дни, а подмоги Торжку все не было. Рассвирепевший от неудач Ярополк совсем обезумел: на сотских топал ногами, псами травил выборных, в осажденном городе бесчинствовал. Жена его, перепуганная насмерть, ходила зареванная, маленький сын прятался от отца в подклет.

— Ишь, вырастила змееныша, — говорил Ярополк Всеславне, а слугам велел сыскать Игоря.

Слуги приводили упирающегося сына, ставили перед отцовым стольцом.

— Чей ты? — дивился, разглядывая его, Ярополк. — Пошто отцу слова не вымолвишь?

— Твой он, истинно твой, — встревала, сложив руки на животе, Всеславна.

— Молчи, сука, — шипел Ярополк. — Не тебя вопрошаю… Аль язык проглотил?

— Здоровенький он, — стрекотала жена. — Личико-то беленькое, глазоньки-то ясненькие…

— Ду-ура, — кипел злобой князь. — Воистину дура.

Слушая перебранку родителей, Игорь начинал дергаться и тоненько, по-щенячьи, всхлипывать, размазывая грязной ладошкой слезы по бледным щекам.

— Изыди, — говорил Ярополк. — И чтобы глаза мои тебя не видели.

— Пойдем, сыночек, — хватала Игоря за руку Всеславна, и пятясь, выводила его из сеней.

Ярополк подымался на вал, подолгу оставался у заборол, смотрел на север. Все ждал, все боялся, как бы не проглядеть, когда повалят из лесу густой толпой новгородские ратники в синих зипунах. И уж рисовал себе в утешение, как дрогнет обступившее город Всеволодово войско, как распахнутся ворота, и вырвется из них с победными криками его дружина, и впереди той дружины — он сам на белом, поджаром коне…

Но лес был тосклив и безмолвен, и сырые облака плыли, цепляясь за иссеченную острыми зубцами опушку.

И постепенно иные мысли брали в полон Ярополка, иные вставали перед ним картины: видел он себя въезжающим в Великий Новгород — на заморенной лошаденке под худым седлом, нечесаного и немытого, с глазами, красными от бессонницы. И чудилось ему, ослепшему от страха, как пялятся с застывшими улыбками вышедшие взглянуть на незадачливого князя спокойные, неторопливые мужики.

Ходора спрашивала вернувшегося с вала князя:

— Что выглядел, сидючи?..

— Кукиш, — зло отвечал Ярополк. — Знать, верно говорено: стой заодно, а беги врозь. В порты наложили твои новгородцы.

— Ишь ты, прыткой какой, — незлобливо отвечала Ходора. — Сам, чай, заварил кашу, а нам расхлебывать?

— Уж нахлебался посул. В догадку мне: отцу твоему нынче не до тебя. Попрятались бояре по теремам, ждут, каково со мной будет. Коли одержу верх над Всеволодом — обласкают меня, а ежели Всеволод войдет в Торжок, — забыв про меня, придут всем скопом виниться. Нынче Новгород без хлеба, а то Боярскому совету невдомек: кабы мне подсобили да прогнали Всеволода, хлебушко-то рекой потек бы. Во как!..

— Эко рассудил, — хихикнула Ходора. — Чай, бояре тоже не дураки. Тебе всё как бы, а Боярский совет всему голова. С него и спросится. Кому охота в Волхове искать дна?

— Боитесь веча, — буркнул Ярополк. — Давят мужики, а вы и рады.

— Не то мы в порубе сиживали? — вдруг взъерошилась Ходора и даже встала с лавки. — Не сам ли от вольной воли бежал, не сам ли просил у моего Мстислава прибежища?

— Твово Мстислава нынче нет, а мне за него ответ держать?

— Не он один — оба постарались, — побледнела Ходора. — Оттого и Святослав, сыночек мой, растет сиротой. — Твоему-то тоже небось на роду написано. Не-ет, нынче не пожалеет тебя Всеволод — в тот раз-то с Глебом куда как легко отделались. Добрый у вас дядька, да любой доброте есть предел…

— Сгинь ты! — взорвался Ярополк, — Еще чего накликаешь.

— Уж и кликать неча: беда-то у самых ворот стоит. Слышь: в полотна стучит пороками.

Ярополк грязно выругался и вышел из терема. Во дворе, перед крыльцом, снова толпились, насупясь, выборные. Сотский Онфим ненастойчиво гнал их потухшим голосом:

— Велено вам: ни ногой на княжий двор…

— Так куды же нам подеваться? — вытирая согнутым пальцем красные слезящиеся глаза, спросил исхудавший старик, на плечах которого продранная во многих местах кольчуга болталась, как на пугале. — Рука-то не то что меча аль копья, небось и тростиночки не удержит. С голоду мрем, яко мухи… Вели княже, отворить ворота Всеволоду.

— Вели, княже, — покорно зарокотали выборные, кланяясь Ярополку.

— Пошто опять пустил мужиков во двор? — накинулся князь на Онфима. — Тебе ж было велено.

— Велено-то велено, — пробормотал сотский. — Да ты, княже, взгляни-ко на свое воинство: одни кости да кожа.

— Были б кости, мясо нарастет, — сказал Ярополк. — Еще маленько потерпите, мужики. Новгородцы в двух переходах от нас: не нынче — завтра будут здесь.

— Который день поджидаем, — не сдавались мужики. Крепко стояли на своем. Наказали им в ремесленной слободе: с отказом от князя не возвращаться.

— С ними и ладов нет, — сокрушенно вздохнул Ярополк. Снял шапку, перекрестился и крикнул через двор выжлятникам, чтобы спускали собак.

Плюнул себе под ноги Онфим и ушел вслед за выборными.

Ночью толпа мужиков, запалив факелы, придвинулась к княжеским одринам, стала ломать ворота. Среди них, сказывают, видели и Онфима, но изловить его ни в ту ночь, ни на другое утро не смогли, а ведь велик ли город Торжок!..

4

На правом, низменном, и на левом, всхолмленном, берегах Волхова раскинулся Новгород. Словно белорыбицы, пошевеливается подо льдом в глубокой ложе могучая река, а город полнится громкой разноголосицей. Движется по деревянному настилу Великого моста народ, задирают люди головы, щурясь от весеннего солнышка, поглядывают на откос, где за крепкими городнями детинца глядится на север и на юг, на восток и на запад одетыми в свинец куполами Софийский собор; любуются — не налюбуются, вдыхают, разинув рты, налетающий с Ильменя мартовский, пахнущий тающими снегами воздух; исполненные гордости, радуются: чай, не рязанские, не смоленские мы — новгородские!..

Со времен Всеволода Мстиславовича, изгнанного из Новгорода за порушение клятвы княжить здесь до самой смерти, решал город на вече сам, кого из князей звать, кого изгонять за пределы своей земли. Собравшись у Софии, шумели новгородцы, дрались друг с другом на кулачки, сбрасывали в Волхов противников, думали, судили-рядили по собственной воле, а того не заметили, как прибрал все к своим рукам Боярский совет, а в Боярском совете — владыка и передние мужи, среди коих были не только бояре, но и богатые купцы. На вече ли, на торгу ли — везде у Боярского совета свои глаза и уши, свои зачинщики и крикуны. Пошумят кончане, потешат душу, разойдутся довольные — сделано, мол, все, как сказано, а после уж почесывают затылки, соображая, что сделано было сказанное не ими, что и на этот раз легко обошли их купцы и бояре.