Многим позже, усилиями неоплатоников, большинство которых были отцами церкви (патристами), орфизм и пифагорейство вольются в христианскую мистику или вернутся в великое древнеегипетское таинство. И только тогда коммуна станет мечтою рабов, униженных и оскорбленных трудяг. Так начнется новая эра ее исторического бытия.
7. Маркс не удостоил античных коммунистов ничем, кроме презрительного снисхождения, – по причине их безразличия к рабству (подобное безразличие проявлял даже Эзоп, но это другая обширная тема). Кумиром Маркса был фракийский гладиатор Спартак, а не фракийский волшебник Орфей. Но почему же философ-революционер спокойно закрывает глаза на наличие лагерей рабов на острове Утопия? Почему позже Ленин на деле осуществит идею таких лагерей? Вероятно, марксисты-ленинисты не могут простить идеализм античных коммунистов и их борьбу с материализмом. Имеет ли смысл эта идейная борьба, раз главные материалисты игнорировали материальные потребности человека и непрестанно перекраивали реальность во имя своих великих идей? Античные коммунисты принимали бога или божественное начало, потому что он (или оно) давал (о) им формулу свободы и собственности. Они не были просто набожными. Они знали, что Бог существует по необходимости. Бог – это то необъяснимое число (как π = 3,14), без которого их задачи не имеют решения. Для них движущей силой была любовь. Для научного коммунизма движущей силой была классовая ненависть.
Борясь против фетишей, великий Карл Маркс тем не менее допускает превращение в фетиш труда – как воспитателя, целителя и даже чудотворца, сделавшего из обезьяны человека. Это заблуждение не было бы фатальным, если бы не превратилось в алиби насилия в трудовых и воспитательных колониях.
Будучи мифом, а не утопией, античный коммунизм представляет собой благородную веру в корни, в первоисточники человека. Таким был и гуманистический заряд Ренессанса. (Возрождение в античности или античность в возрождении?! Интересно, разрешил бы нам Марсилио Фичино заменить термин “возрождение” на “перерождение”?)
Античные коммунисты кажутся мне отцами своих идей. А мы являемся детворой, которую вовсе не ожидали наши идейные родители.
•
Пока я “изучал жизнь”, да и потом, когда жизнь изучала меня, на встречах с руководителями партии я часто играл в одну опасную игру. Большинство из них пытались похлопать меня по спине, показать, что мне верят, доказать, что у меня все же сердце коммуниста, и тогда я неожиданно задавал им вопрос: а что такое коммунизм? Откуда происходит это слово? В результате почти всегда руководитель начинал смеяться:
– Эх, поэт, поэт! Опять шутить изволишь? Как ты можешь не знать основы нашего идеала?..
Но пока они смеялись, до них доходило, что вразумительного ответа они дать не в состоянии. Тогда вожди начинали нервничать, пытались вспомнить хоть что-нибудь из того, чему их учили в Высшей партийной школе. Обычно все начинали так:
– Коммунизм – это власть… пролетариата, трудового народа… А вообще, с этой темой не шутят. Слышишь?
А я, который поначалу и вправду шутил, впадал в ступор. Господи! Неужели люди, которые стоят во главе коммунистической партии, не знают, что такое коммунизм?! А я, который с трудом руководит самим собой, знаю?
При приеме в партию каждому будущему коммунисту полагалось в письменной форме изложить мотивы своего решения. В таком подходе крылось некое коварство. Ты был просто вынужден сочинять глупости, превращая веру (если она у тебя была) в бесстыдные политические шаблоны и скрывая истину.
Когда система рухнула, первое, от чего отказалась партия, было само слово “коммунизм”. А что же стало с мотивами миллиона ее членов, в лексике которых этот термин был обязательным? Все, кто публично признался в том, что их настоящим мотивом был карьерный рост, получили прощение. Карьера была их представлением о счастье. Что ж, ничто человеческое им не чуждо.
Может, антикоммунисты знали лучше, что есть коммунизм?
Коммунизм и счастливое общество оказались такими же иллюзорными, как и само счастье. Но разве человек откажется от его поисков?
Научно спланированный идеал материалистов остался призраком. А предсказанное в призрачных “Центуриях” “шарлатаном” Нострадамусом сбылось:
Грифон будет править Восточной Европой,
Где белых и красных пьянят грабежи.
Весь Север глядится в духовную пропасть,
Второй Вавилон любит ритмы машин [53] .
(Существуют серьезные предположения, что Нострадамус написал свои предсказания как ответ несчастному Томасу Мору.)
•
“Хозяйка”, которая исчезла на какое-то время, появилась снова. Расчистила дорожку на заснеженном дворе, подмела в зале и занялась готовкой. Не глядя мне в глаза, она сообщила, что “вечером у нас будет гость”. Я знал, что это означает, и заранее закрылся в комнате. В темноте двора я видел лишь фары двух машин. В доме раздавался шум, издаваемый человеческими существами. Все было слышно удивительно отчетливо: звон вилок и ножей… и даже то, как наполняли стаканы. Но гости попались неразговорчивые. И все же в какой-то момент до моих ушей долетел строгий менторский голос:
– Говорят, у вас тут живет один, за что-то сосланный?
– Да. Провинившийся писатель.
– Позовите его. Пусть с нами поужинает!
Лестница заскрипела, и шофер безошибочно постучал в мою дверь. Он, мол, увидел под ней полоску света.
– Товарищ, спуститесь вниз. Товарищ Тодоров приглашает.
Я спустился. Компания оказалась маленькой и мрачной.
Гость – жилистый мужчина с чересчур длинными волосами – одновременно напоминал персонажей с фотографии времен студенчества моего отца, который как-то снялся с анархистами, и учителя музыки, в давние годы дирижировавшего нашим гимназическим хором.
– Садись, товарищ! – сказал странный гость. – Ничего страшного! Все наладится даже быстрее, чем тебе кажется.
Я засмущался, не зная, что ответить. Остальные молча ужинали. Пили за столом мало и без тостов. Только под конец трапезы гость снова обратился ко мне все тем же ледяным дружелюбным тоном:
– За что они тебя сослали?
Я знал, что не могу ответить на этот вопрос. Сказать, что я отправлен “изучать жизнь”, означало бы посмеяться над собой.
– Думаю, меня оклеветали. Просто так. За несколько стихов против Сталина.
Длинноволосый вздрогнул и сардонически рассмеялся. Остальные молча переглянулись. Шофер подмигнул мне. Шеф поднялся, и все тоже засобирались.
Так, в первый и последний раз, я встретился с партизанским героем Горуней. Немного погодя до меня дошли слухи, что он покончил жизнь самоубийством, когда его задержали за попытку организации промаоистского переворота. По крайней мере, говорили именно так.
Следующие гости были мне знакомы получше. Любчо Васильев и Димитр Бакалов приехали растревоженные. Они говорили со мной как с тяжело больным. От них я узнал, что мое стихотворение “Спиртоварня” вышло 30 января в газете “Литературен фронт”. Но прежде чем я успел обрадоваться, мне сообщили, что оно было встречено очень холодно. Венелин Коцев, идеологический секретарь ЦК, на нескольких “собраниях с активом” повторял: “Мы отправили его изучать жизнь, а он заперся в спиртоварне и изучает ее”.
– Погоди, не печатай пока такие стихи, – робко советовали мне посетители. – Вот все уляжется, и уж тогда…
– Мы в окружном комитете решили выплатить тебе небольшой гонорар. Чтобы ты написал что-нибудь в нашем духе…
Они оставили конверт на столе. Сумма и правда была небольшой, некруглой, и мелкие банкноты свидетельствовали о том, что ее собирали всем миром. Мне хотелось закричать от незнакомого болезненного чувства. Такую же боль испытывает окоченевшее тело, когда его согревают. Но я уже потратил часть неприкосновенного запаса на один билет до Софии. Поэтому взял “гонорар”.
•
Дора приехала еще до наступления весны. Приехала не на свидание. Она привезла мысль о завтрашнем дне и осталась со мной. Мы пытались жить так, будто судьба исполняла наши желания. Не знаю, как выглядела со стороны эта отчаянная гордость. Ее могли толковать как заблагорассудится. На праздник кукеров [54] мы поехали в соседнее село. Радовались и смеялись как дети. Возможно, именно эти фракийские мифические существа прогнали зло и очистили наши души.
Из Хисаря – дома отдыха писателей – приехали навестить нас Камен Калчев, Мария Столарова, Колю Русев с Люли и Йордан Радичков с Сузи. Было что-то благородное и счастливое в их визите. Они не любопытствовали. Не выражали сочувствия. Как будто все было по-прежнему. Только добрый Камен (председатель Союза писателей после Караславова) точно хотел меня подбодрить. Достаточно неловко он сообщил мне, что на недавней встрече Тодор Живков спросил его, как я поживаю.
– Я?!
– Да. Да, ты. Представь себе. Главный тобой интересуется.