Большую землю мы с врачом-реаниматологом Владимиром сидели у Финиста (позывной намеренно изменён), заместителя Саныча, который отъехал по делам. Финист по национальности калмык и, соответственно, угощал нас калмыцким чаем – это такая пряная смесь зелёного чая со специями и молоком. А реаниматолог Володя – кореец. Вот такая компания собралась в кабинете: калмык, кореец и русский – эх, гуляй, Евразия! Точнее, пей калмыцкий чай в донбасских степях.
Беседовали.
– Всегда есть несколько вариантов, как всё может пойти. Вот ты берёшь больного, думаешь, что от него можно ожидать чего угодно, накручиваешь себя. Вот у него пятка сейчас зачешется, волос выпадет. И этот мусор в голове скапливается, ты становишься мнительным, и когда от тебя потребуются решительные действия, ты будешь с этим мусором в голове, хотя, например, больного требуется просто обезболить. Есть у нас такие золотые, брильянтовые мгновения, когда в этот момент ты должен сделать всё грамотно, быстро и чётко. У нас есть такая поговорка: боишься – не делай, делаешь – не бойся, – делился Владимир спецификой своей работы. – Но с другой стороны, – продолжал он, – у опытного врача глаз может замылиться, появляется излишняя самоуверенность. Это другая крайность. Расслабляться никогда не надо, ты должен быть всегда сосредоточен может, перед тобой трудный случай.
Владимира командировали в Донбасс недавно, но он опытный военный врач и знает, о чём говорит, на медслужбе он уже семнадцать лет.
Реаниматолог борется со смертью, как Геракл с Танатосом, но внешне Владимир на Геракла совсем не похож. Средний рост, худощавое телосложение, чёрные щёлки азиатские глаз, до блеска выбритый череп. На бирюзовый халат врача надета солдатская безрукавка. Но подозреваю, что жизней из лап смерти он вырвал немало.
А вот между собой мы нашли нечто общее. Оказалось, что Владимир родом из шахтёрского городка, как и я. Правда, он из Казахстана – в Казахстане, я знаю, большая корейская община.
Пришло время обеда, и мы пошли в столовую. У Саныча устроено так, что «пациенты» едят то, что и врачи, и ходят в одну столовую. Пища простая, солдатская: суп, да каша, да компот – на войне не до излишеств. На стене столовой своеобразный рисунок на кулинарно-медицинскую тему – повар несёт блюдо, и волнистые линии аромата переходят в молниеносную кардиограмму с сердечками. Сверху весёлое солнышко и надпись «Bon appetit!». Оказалось, среди медиков оказалась девушка, которая неплохо рисует. В свободное время она украсила своими фресками стены госпиталя – всё солдату радость и утешение.
В целях светомаскировки и секретности все окна изнутри госпиталя задрапированы, солнечный свет не проникает, и рисунки оживляют помещение. Человек даже в самую серую реальность стремится привнести цвета и краски. Ещё будучи вчера в приёмном покое, я обратил внимание на нарисованную карту России в цвете государственного триколора, которую держит в клюве за Камчатку белый голубь. На другой стене голубь приоткрывал занавес мирной жизни, где стоял папа с дочкой, росли цветы, лучилось солнце и все были счастливы. Однако занавес, символически обрамлённый георгиевской лентой, открывал и другую сторону. В той стороне над лесами летели и падали самолёты, стреляли танки и ехала по дороге машина с красным крестом.
Такая вот машина и привезла нам к вечеру очередную группу раненых с передовой. Привезли около двадцати человек. С улицы, из кромешной темноты на электрический свет они заходили в коридор со своими пожитками. Кто шёл прихрамывая, кто на костылях кому помогали идти. Есть и парни, но в основном взрослые мужики, бывалые и небритые. Покорёженные конвейером войны. У кого голова повязана, у кого кровь на рукаве… Русские, кавказцы, азиаты. С военными рюкзаками, скрученными «пенками», с пакетами в руках – тому, кто не мог носить, помогали. Одного парня, укрытого одеялом, занесли на носилках.
Разговорился в коридоре с одним морпехом со смешным позывным «Свин». Чёрная шапочка, вытянутый подборок лицо живое с невозмутимой ухмылочкой, в глазах тлеет весёлый огонёк.
– Ну что, тут спокойно? – спрашивает.
– Да так, – говорю, – город постоянно обстреливают.
– Эх… А там вообще неспокойно.
– Расскажи, что с тобой случилось.
– Да что рассказывать, браток, – Свин вдруг погрустнел, – ехали мы на бэхе, и размотало нас. Два «двухсотых», пять «трёхсотых»… Вспоминать не хочется.
Да… Пожевала-пожевала старуха-война, кого проглотила, кого выплюнула.
У парня, у которого всё лицо было в крапинках зелёнки, другая ситуация, полегче.
– Я сапёр. Ставили мины. По нам отработал польский миномёт. Ну, который бесшумный, где выходов не слышно. Мы работали втроём – группа у нас. В итоге трое «двухсотых». Всё нормально. Ой, «трёхсотых»! – запутавшись в цифрах 2 и 3, парень заулыбался. – Контузило меня маленько. А так всё нормально.
А вот у лежачего состояние было не очень. Ему первому уделили внимание и положили на стол. К нему сразу подошёл врач. Парень был бледно-жёлтый и худой. Его тошнило – медсестра поднесла урну с пакетом внутри, и он, нагнувшись, посплёвывал. Когда сдёрнули с него одеяло, то оказалось, что у парня вместо ступни была культя. После осмотра его перенесли в отделение для тяжёлых лежачих. Оно находилось тут же, условно в третьей палате, они отделялись друг от друга шторками. У лежачего взяли кровь на анализ, измерили давление, поставили капельницу. Один за другим к нему подходили врачи и, сидя на корточках – ложе было низкое, – о чём-то его расспрашивали. Из деликатности я наблюдал издалека.
Тем временем другие доктора занимались теми ранеными, что «полегче». Описывали, опрашивали, осматривали. Кому надо, делали перевязки, протирали раны. К стойке приёмной, за которой сидели двое военных медиков, один за другим подходили бойцы. Другие ждали, сидя на стульях в коридоре. Для них организован чай с печеньем и конфетами.
Возле стойки на стене прикреплён российский триколор со Спасом Нерукотворным, и на флаге написано: «За Веру и Святую Русь». Глядя на строгий лик Христа, я подумал, что ведь он тоже был ранен. Был ранен, был распят за наши грехи и погиб за нас, чтобы после воскреснуть. И все наши солдаты, русские солдаты, вне национальности и религий, воюют и умирают за всех нас. И воскресают в нашей памяти.
Помимо настенной живописи, стены транзитного госпиталя щедро