Читать интересную книгу Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Переправившись через пролив, жарким летним днем мухаррема месяца 808 года хаджры, или июля 1405 года, их караван поднялся на перевал Когра. Навстречу из кипарисовой рощи при дороге вышли празднично одетые люди. То были родичи, свойственники, знакомые Бедреддина, все, кто, прослышав о его возвращении, захотел сподобиться его благоволения.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Справедливый государь

I

Из обители, придерживая рукой дверку в воротах, вышел на улицу дервиш в черном суконном плаще и серой шапке, бёрке. Ветер хлопнул калиткой, рванул край одежки, заставил его схватиться за бёрк. Запахнувшись поплотней, надвинув поглубже шапку, дервиш не спеша двинулся мимо закрытой строительными лесами мечети к торжищу.

Ветер с юга — греки зовут его «лодос» — гулял по Эдирне. Порывистый, влажный, трепал деревца, вцепившиеся корнями в древнюю византийскую стену. Гнал по Меричу волну навстречу течению, не позволяя влить в него свои воды набухшей, почерневшей от гнева Тундже, — того и гляди затопит прибрежные кварталы. Пролетев через фракийскую низменность, он заглушал запахи прелой земли будоражащим духом морской соли. И всю ночь грызлись, били копытами в денниках кони, ревели в стойлах ослы, ворочались с боку на бок, стонали во сне горожане. Недобрый ветер лодос, ничем не лучше каирского хамсина.

Впрочем, вышедший из обители дервиш в Египте не бывал и о хамсине знал лишь понаслышке от каирских мюридов шейха, от его сына и супруги Джазибе-хатун. Бедная, бедная госпожа!

Воздух Эдирне оказался чересчур суровым для нее, африканки. Снег, зимою лежавший изредка по нескольку часов, приводил в трепет ее душу и тело. Через год по приезде в такой же ветреный день, когда задувал лодос, она покинула их навсегда.

Много воды утекло под мостами османской столицы за те шесть лет, что жили они здесь вместе с шейхом. Но усобица продолжалась. Первопрестольная Бурса переходила из рук в руки.

Северная столица Эдирне крепко держалась старшего Баязидова сына, Сулеймана. И вот теперь в шабане месяца 813 года хиджры, или феврале 1410 года, Сулейман бежал из города. И не после поражения, а через несколько месяцев после победы над младшим братом Мусой. Надо же было допустить до того, чтобы янычары отказались защищать повелителя, ахи с горожанами открыли настежь городские ворота его сопернику, а могущественные беи глядели на происходящее со стороны и, когда Муса вошел в столицу, переметнулись на его сторону.

Слава тебе, что в такие смутные времена есть в Эдирне шейх Бедреддин Махмуд. А ведь мог он уйти вслед за Джазибе-хатун. Так по ней горевал. Слово шейха имеет вес, считаются с ним и государевы слуги, и ахи, и улемы, и горожане. С торжища доносился гул голосов. Люди толклись здесь, что мошкара над болотом. Среди горожан и ремесленников расхаживали янычары в кафтанах и меховых шапках, македонские и болгарские войнуки — на головах куколи, на ногах сыромятные постолы, усатые греки-крестьяне в коротких, чуть ниже колена, штанах и складчатых юбках. Гудела волынка, высокий голос певца славил по-сербски победу доблестного джигита Мусы Челеби, севшего на султанский стол.

Кто-то крепко взял дервиша за локоть.

— Ты ли это, десятник Мустафа?

Перед ним стоял приземистый широкогрудый воин. За спиной легкий щит, на боку сабля, одет, как всадник-акынджи: в мягких сапожках, в облегающем чекмене. Мустафа узнал его — единственный уцелевший под Никополем азап, не пожелавший участвовать в расправе над пленными, самый близкий его товарищ, с коим после анкарского разгрома вместе прятались они по лесам, опасаясь плена.

— Гюндюз!

— Он самый, десятник.

— Ты что здесь делаешь?

— То же, что и все. Записался в войско Мусы Челеби. И пришел с ним вместе в столицу.

— А как же шорная мастерская в Айдыне?

— Не спрашивай, брат. В Айдыне такой разор — не прокормишься. Плюнул я на это дело. Друг помог — акынджи Кулаксыз Али, спаси его Аллах. Прослышали мы, что Муса Челеби обещает дать своим людям землю в Румелии. Вот и двинули вместе. Записали меня в акынджи. А ты, десятник, все при шейхе с сумою ходишь?

Бёрклюдже Мустафа будто не заметил насмешки.

— Хожу, Гюндюз. Но не с сумою, а подымай выше — в наместниках. И не у того шейха, которого ты видел. Может, слыхал о Бедреддине Махмуде, сыне кадия Симавне.

— Как не слышать. Его и наш новый государь Муса почитает. Не поможешь ли поученья его удостоиться?

— Отчего не помочь верному товарищу.

— Не тот ли это шейх, что изменников поносил да перед самим Тимуром ответ держать не устрашился? — спросил, подходя к ним, высокий горбоносый акынджи с лицом, исполосованным шрамами.

— Мой друг, Кулаксыз Али, храбрейший из храбрых, — представил его Гюндюз. Бёрклюдже поклонился. — А это мой ратный товарищ, вместе под Никополем да под Анкарой дрались. Ныне мюрид самого шейха Бедреддина…

Старый рубака приложил руку к сердцу. Склонил голову.

— Слышал я о твоем шейхе, достойный дервиш.

— А я о твоей ратной славе, доблестный воин. Только не возьму в толк, зачем вам с Гюндюзом земля? Ее любить, лелеять надо, иначе не родит. А вы при сабле. Иль сабля вас кормить перестала?

— Не пойму я что-то, Мустафа, — вмешался Гюндюз. — Ты о земле толкуешь или о красотке, что не досталась тебе тогда в Митровице?

— Погоди зубоскалить, — оборвал его Кулаксыз. — Дервиш дело говорит. Сабля нас в самом деле кормить перестала, потому как из-за Эвреноса-бея и его приятелей, будь они неладны, замешалась держава.

Прислушиваясь к разговору, подошли еще ратники. Мустафа догадывался, куда клонит старый рубака, но хотел, чтоб он высказался до конца.

— Чем тебе, воин, не угодил Эвренос-бей? Не зря ведь носит он звание гази? При султане Мураде и при Баязиде столько богатств взял, столько станов повоевал с беями вместе, столько земель к державе присовокупил.

— Эх, браток. При этих султанах и мы славу ратную познали. Земли, о коих речь ведешь, нашей саблей завоеваны, нашей кровью политы. А богатство наше где? Все то же, конь, чекмень да сабля острая. Верно я говорю?

— Истинно так, Кулаксыз Али, — откликнулись из толпы.

— Думали, если смерть, то за правую веру, — продолжал акынджи. — Умрем, как гази, за наш туркменский порядок. Эвренос со своими беями показал нам порядок. Почище гявурского. Землепашцы у него не вольные общинники, а как псы клейменые, земля беям не за службу дается, не в управленье, а вроде собственной, хочешь дари, хочешь торгуй. И не государю они служить норовят, а чтоб государь им прислуживал.

— Не пожелал прибыть даже на посаженье Мусы Челеби. Стар, мол, да слеп, мол, да немощен. Пришлось силком тащить, — подхватил Гюндюз.

— Другие-то беи ведь сами пришли, возвеличили, — возразил Мустафа.

— А что им оставалось? — со смешком отозвались в толпе. — Мы им еще Тимура не забыли, знаем: где сила, там и беи…

Раздался стук копыт. Все головы повернулись к дороге на Константинополь. Мимо торжища на рысях прошли три сотни татарских всадников. Впереди на вороном коне Коюн Муса, любимец нового султана и его тезка. Коюн, то бишь Баран, — таким прозвищем его наградили за то, что в юности пас скотину. Муса, однако, прозвищем не гнушался. Больше половины войска нового султана составляли гулямы, то есть землепашцы, служившие в очередь, войнуки — те же крестьяне, только болгарские, македонские или сербские, тоже служившие в очередь, да акынджи — недавние скотоводы или их сыновья. Все они держали Коюна Мусу за своего и встречали его на улицах столицы приветственными криками.

Сейчас, однако, толпа молчала. Всадники тоже ехали молча. Сурово глядел их воевода. Смуглое лицо его казалось еще темнее, брови сдвинуты на переносице, в глазах — мрак. Точно битву проиграл. Но, судя по справному виду, битвы у них не было.

— Недобрую весть везут? — спросил Бёрклюдже.

— Какое уж добро! — мрачно откликнулся Кулаксыз. — Ездили деревню вырезать… На константинопольской дороге. В семи фарсахах… Дюпонджюлю называется…

— Что там стряслось?

— Видишь ли, когда мы с государем Мусой к городу подступили, Караджа-бей с Мукбиль-беем, разогнав стражу, вломились в баню, где султан Сулейман девицами да мальчиками безвылазно развлекался… Как был гол да пьян, так и вытащили. Приодели и повезли его в Константинополь. Дескать, их друг император Мануил поможет войском, глядишь, снова на престол посадит… В Дюгюнджюлю лошадей сменить потребовалось. А тамошние туркмены, как узнали беев государевых да беглого султана Сулеймана, так всех на месте и порешили. Не простили им прежних утеснений… Наш государь Муса Челеби, когда донесли ему о смерти брата, разъярился пуще батюшки своего гневливого. Приказал: пусть, мол, Коюн Муса возьмет всадников и чтобы камня на камне не оставил от деревни. Дескать, подлой черни впредь неповадно будет поднимать руку на принца крови, если даже он с престола съехал… Государев тезка, видно, приказанье исполнил в точности. Да только что радости? Своих карать, не чужих…