Читать интересную книгу Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Признаюсь вам, сюжет меня волнует,

ибо гроб,

и катафалк,

и прочие гротескные причиндалы смерти —

это наглядное свидетельство нашей бренности.

Но как знать, как знать, сеньор журналист…

Возможно, боги не снизойдут, не унизятся

до столь грубой демагогии,

чтобы стать для нас ясными и понятными,

и встретят нас зловещими зрелищами,

когда будет произнесено последнее слово

и наше одинокое тело

навек будет предоставлено самому себе

(но, заметьте, предоставлено всерьез, а не так, понарошку, несовершенно и в итоге без толку, как бывает в жизни)

и будет ждать

атаки бесчисленных

червей.

Так поговорим же без страха,

но также без претензий;

поговорим запросто,

с известной долей юмора,

чтобы он скрасил понятную патетику темы.

Поговорим обо всем понемногу.

Я имею в виду

об этих проблематичных богах

и бесспорных червях,

об изменяющихся лицах людей.

Не так уж много я знаю об этих любопытных проблемах,

но что я знаю, то знаю твердо,

ибо это мой собственный опыт,

а не истории, вычитанные в книгах,

и я могу говорить о любви или о страхе

как святой о своих экстазах

или цирковой фокусник (в домашнем кругу, среди надежных людей)

о своих трюках.

Ничего другого не ждите

и не критикуйте меня потом, не будьте зловредными, черт возьми.

И мелочными.

Предупреждаю, будьте поскромней,

ведь вы тоже предназначены (траляля, траляля, траляля)

кормить вышеупомянутых червей.

Так что за исключением безумцев и невидимых богов

(быть может, несуществующих)

все прочие поступят разумно, слушая меня пусть не с почтением,

но хотя бы со снисхождением.

— Многие читатели недоумевают, сеньор Сабато, как это получилось, что вы посвятили себя физико-математическим наукам.

— Объяснить это проще простого. Кажется, я вам уже рассказывал, что в 1935 году бежал от сборища сталинистов в Брюсселе — бежал без денег, без документов. Кое-какую помощь мне оказал Гильермо Этчебере, он был троцкист, и некоторое время я мог ночевать в мансарде Ecole Normale Supérieure, rue d'Ulm. Вспоминаю, как будто это было сегодня. Большая кровать, но центрального отопления там не было, я влезал через окно в десять часов вечера и ложился на двуспальную кровать консьержа, славного человека, но зима была жестокая, отопления нет, так что укрывались мы многими слоями газеты «Юманите», и каждый раз как повернешься, раздавался шорох газет (я и сейчас его слышу). Я пребывал в большом смятении и не раз, бродя по берегу Сены, думал о самоубийстве, но вы не поверите, мне было жаль беднягу Лермана, консьержа эльзасца, дававшего мне несколько франков на сандвич и кофе с молоком, — понимаете, это был полный крах, и так я перебивался, пока не стало невтерпеж, и тогда с большими предосторожностями я украл в библиотеке Жибера трактат Бореля[217], трактат по математическому анализу, и когда, сидя в каком-то кафе, начал его изучать, — снаружи было холодно, а я пил горячий кофе, — я задумался о тех, кто говорит,

что этот пестрый рынок, в котором мы живем,

образован из единой субстанции,

претворяющейся в деревья, в преступников, в горы

с намерением скопировать некий окаменевший

музей идей.

Уверяют

(древние путешественники, исследователи пирамид, люди, видевшие это во сне, некоторые мистагоги[218]), что это некое потрясающее собрание недвижимых, статичных объектов: бессмертные деревья,

окаменевшие тигры,

наряду с треугольниками и параллелепипедами.

А также идеальный человек,

состоящий из кристаллов вечности,

на которого напрасно тщится походить

(детский рисунок)

кучка частиц вселенной,

что прежде были солью, водой, лягушкой,

огнем и облаком,

экскрементами быка и коня,

сгнившими внутренностями на поле битвы.

Так что (продолжают объяснять эти путешественники, хотя теперь уже с тончайшей иронией во взоре) из этой нечистой смеси

грязи, земли и объедков,

очищая ее водой и солью,

любовно оберегая

от презрительной и саркастической власти

могучих земных сил

(молния, ураган, разъяренное море, проказа),

создается грубое подобие

хрустального человека.

Но хотя он растет, преуспевает (дела у него идут неплохо, ха-ха!),

он вдруг начинает колебаться,

делает отчаянные усилия

и в конце концов умирает

в виде нелепой карикатуры,

становясь опять глиной и коровьим навозом.

Если не удостоится хотя бы благородного огня.

— Не хотите ли что-нибудь добавить к этому интервью, сеньор Сабато? О ваших предпочтениях в области театра или музыки? Что-нибудь о долге писателя?

— Нет уж, сеньор, благодарю.

Пока они наконец не встретились

Они молча шли по ухабистой улице Бельграно. Как всегда в обществе Марсело, С. испытывал смущение, неловкость, не знал, что сказать. Он словно пытался оправдаться, как перед судьями благодушными, но неподкупными. Кто-то назвал исповедальню парадоксальным судом, который прощает тех, кто себя обвиняет. С. чувствовал себя перед Марсело голым, обвинял себя перед ним беспощадно и, хотя был уверен в его отпущении, оставался недоволен. Возможно, потому что дух его больше, чем отпущения, жаждал кары.

Они сели за столик в кафе.

— В чем главный долг писателя? — спросил он внезапно, как если бы не вопрос задавал, а начинал защитительную речь.

Юноша посмотрел на него своими глубоко сидящими глазами.

— Я говорю о сочинителе беллетристики. Его долг, не больше, но и не меньше, состоит в том, чтобы говорить правду. Но правду с большой буквы, Марсело. Не какую-нибудь из тех мелких правдочек, которые мы каждый день читаем в газетах. И прежде всего, правду самую сокровенную.

 Он подождал ответа Марсело. Но юноша, поняв, что ждут его слов, покраснел и, опустив глаза, принялся мешать ложечкой остаток кофе.

— Вот, например, — сказал С. с некоторым раздражением, — ты ведь всю жизнь читал хорошую литературу. Верно?

Юноша что-то пробормотал.

— Что, что? Не слышу, — спросил С. с нарастающим раздражением.

Послышалось, наконец, что-то похожее на утверждение.

Тогда почему он молчит?

Марсело робко поднял глаза и очень тихо ответил, что он ни в чем его не обвиняет, не разделяет точку зрения Араухо и считает, что Сабато имеет полное право писать то, что пишет.

— Но ты ведь тоже революционер?

Марсело на секунду вскинул на него глаза, потом опять опустил их, устыдясь такого громкого определения. Сабато понял и поправился: «Тоже поддерживаешь революцию?» Ну да, пожалуй, да… впрочем… в известной мере…

Его отрывистая речь изобиловала наречиями, которые смягчали или делали более скромными его глаголы и качественные существительные, так что это почти равнялось молчанию. Иначе его робость, его желание никого не задеть вообще помешали бы ему открыть рот.

— Но ты же читал не только воинственные стихи Эрнандеса. Ты читал также его стихи о смерти. И что еще хуже, ты восхищаешься Рильке, и мне даже кажется, что я видел тебя с книгами Тракля. Разве не Тракля ты читал по-немецки в «Денди»?

Марсело еле заметно кивнул. Ему казалось почти бесстыдством говорить о таких вещах вслух. Книги, которые он читал, он всегда обертывал бумагой.

Внезапно Сабато осознал, что совершает чуть ли не акт насилия. С болью и сожалением он увидел, что Марсело достает антиастматический ингалятор.

— Прости, Марсело. Я не хотел сказать что-либо обидное. По сути…

Но ведь сказал. И, к сожалению, хотел сказать именно то, что сказал. Сабато был смущен и рассержен, но не на Марсело, а на самого себя.

— А как там твой товарищ? — спросил он после паузы, не понимая, что начинает новое злополучное вторжение.

Марсело поднял глаза.

— Вы очень дружны, ведь так?

— Да.

— Он рабочий?

Ему казалось, он слышал, будто тот работает на заводе «Фиат».

— Он живет с тобой в твоей комнате?

Марсело напряженно посмотрел на него.

— Да, — ответил он, — но об этом никто не знает.

— Ну, конечно, я понимаю. Он, знаешь, похож на одного товарища, моего и Бруно, времен мясной стачки в 1932 году. Карлос звали его.

Марсело подышал ингалятором. Его рука дрожала.

Сабато почувствовал, что виноват в этом нелепом разговоре, и, сделав усилие над собой, завел речь о фильме Чаплина, который он смотрел в кинотеатре «Сан-Мартин». Марсело был в эту минуту похож на человека, которого едва не раздел догола на площади какой-то сумасшедший и который с облегчением видит, что обидчик убегает. Но облегчение оказалось недолгим.