Читать интересную книгу Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

И лес останется нам, хвойный спуск вниз, заячья капуста и всех сортов поганки, впереди брезжит поляна, до лесной речки рукой подать, а слева — заболоченная низина, черные стволы, всегда сырая тропа…

Под старой елкой, где много хвои и ландыши, тоже хорошо похоронить Дашеньку.

Или не Дашеньку?

Копаем ямку.

Никто не мешает.

Вынимаем…

Едва слышно журчит ручей, пищит комар, где-то пилят электропилой, где-то музыка, всюду люди живут свои жизни, какой длинный, какой долгий день — с утра просыпаешься от счастья, что приедет мама, а вечером ищешь в вытоптанном лесу подходящее для захоронения незнакомого черепа место и думаешь — надо бы принять что-нибудь от сердца…

Какой долгий день, полный генеральных прогонов, отпеваний и крестин, комсомольских собраний, поездов дальнего следования, перелетов через океан и обратно, грибных дождей и первых снегов, ночных телефонных звонков, пустых и колышащихся полей, прокуренных репетиций, поездок к морю, ежиков, монахов и космонавтов, черных букв на белых листочках, завязок, развязок и кульминаций…

Закопали и прикрыли мхом, батюшка помолился. Отряхиваются. Озираются по сторонам.

Похоронили. Дело сделано.

Собирайся, пальто, едем к морю.

Теперь, гипотетически, несчастному Костику должно резко похорошеть.

— А может, он все это выдумал? — говорит вдруг задумчиво батюшка. — И Приборкера, и Дашеньку… А череп из кабинета биологии унес?

— Да запросто! — радостно соглашается Сирота. — А Зоя Константиновна подыгрывает. И они с ней уже давным-давно помирились, созвонились, списались, и она ждет его со дня на день. Вот представляете, мы сейчас приходим, а они там сидят вдвоем, чай пьют?

Два толстых человека смеются в сумеречном еловом лесу. Смотрят друг на друга. Перестают смеяться.

Сирота смотрит на батюшку и впервые замечает, какой он усталый и старый. Он безнадежно, непоправимо устал, грустное старое лицо, и глаза болят под линзами, а все — и семья, и друзья, и паства — привыкли питаться от его мужества, смирения и учености. Невдомек никому, что он слабый и беззащитный человек.

Батюшка Федор устал разгребать ваши мрачные проблемы, оставьте его одного хоть ненадолго.

Мальчик устал решать задачки, отпустите его, отвезите к морю, дайте ему увидеть настоящий цвет морской волны.

«Так вот это кто!» — усмехается Сирота.

Цвет морской волны, слово «направо» по-сербски, привязанная лодочка, пластинка «расширяющая», ужасные зубы, шестидесятые годы рождения, место рождения СССР.

Так вот это кто…

— Надо вымыть руки, — говорит Сирота. — Тут родник близко.

Кудрявый парень в шортах шагает мимо, смотрит на батюшку и Сироту.

И почему-то спрашивает у двоих, растерянно стоящих под елкой:

— Can I help you?

Сироту переклинивает.

— Отвали, басурман, — злостно хамит она, поскольку хамить человеку на языке, которого он не понимает, это уже просто мегахамство. — Себе самому помоги, дубина. Это мой лес, понял? Здесь каждый лопух, каждая шишка меня в лицо знают. Здесь все мое. Это вы понаехали, ни ухом ни рылом, быдло безлюдное, хозяева жизни…

— Sorry, — улыбается парень и уходит.

Достает из кармана сухой, полый стебелек от сныти, вставляет сигаретку… Теперь он уже повернулся спиной, и видно на его майке полинявший логотип университета далекого «кукурузного» городка, название бейсбольной команды и имя…

— Нил?! — читает вслух Сирота.

Смеркается в лесу, только на самых верхушках елей солнце. На земле уже темнеет, а небо все остается светлым. И видно сквозь еловые стволы, что на поляне у реки тоже еще совсем, совсем светло, как будто там тоже — небо.

Трое говорят по-английски, и сын Числа глядит на друзей своего отца глазами своего отца и улыбается его улыбкой.

«До чего похож, а?» — батюшка поворачивается к Сироте, но ее нет рядом.

Батюшка близоруко рыщет между стволов елей.

— Сирота! Сирота! — беспокойно и строго зовет он.

Нет нигде Сироты, только что тут была, куда девалась?..

Какая-то птица спросонок бормочет высоко в ветках.

Батюшка хочет сказать ей, ему непременно надо сказать, нет, сначала надо спросить, но спросить непременно и сейчас же — когда-то давно, ужасно давно, когда он был курсе на втором, когда было весело, и сигаретный дым летел в лицо, и курточка с нашивкой ВССО, и ветер дул с близкой реки, теплым апрельским вечером, не шла ли она случайно в храм на Пасху, в кривой переулок, бегущий к реке?

— Ксантиппа!..

Тихо, только шумит ручей.

Большеглазый мальчик с удочками поднимается по тропе.

Таджик и девушка — в обнимку — едут вниз — на старом велосипеде.

И еще надо спросить, куда она пошла тогда, в тот вечер, когда не пустили войти в церковь?

Хотя теперь-то зачем?

Поздно.

Или нет?

Такой длинный день… И ведь он еще не кончается…

Внимание,

БОНУС!!!

Что было написано в потерянном письме

…

«Ксантиппа!

Стала ли ты, наконец, мальчиком, как всегда хотела?

Велосипед у тебя украл я. Сначала просто думал покататься и вернуть, но продырявил колесо и решил спрятать в лесу, а потом тебе отдать, за вознаграждение. Вот такое я говно. Прости, родная. Он уже почти не ехал, и я нес его на руках, твой раненый велосипед. Я его занес в самую чащу, если после оврага, то левее. Еле прошел. Привязал. А на следующий день его там не было. Я не знаю. Может, он отвязался и уехал и бродит теперь где-нибудь по ночам, призрак велосипеда. Мне было тебя очень жалко, особенно тогда на речке, но я смеялся. Я тебя почему-то всю жизнь терпеть не мог, не обижайся. Не знаю, за что. Может, за то, что ты не пила портвейн, не пробовала всякие растворчики, учила инглиш и вообще много воображала? Не помню уже.

К психоаналитику поздно. Мне уже не выкарабкаться, вот и пишу. Федьку попроси, чтобы помолился. С Васей бы познакомиться… Скажи Федьке вообще спасибо за все.

Только не вздумай меня вставить в какую-нибудь свою писанину! Не надо, поняла? Морду набью. Первым делом набью твою хитрую рыжую морду. Если все-таки приеду. А потом мы с тобой и с Федькой возьмем парней, смешно, что у нас у всех парни, и пойдем на лодке по нашей речке…

Да, Ксюнь, еще вот что. Самое главное…»

(Неразборчиво…

Неразборчиво.

Неразборчиво.)

Эпилог

Сумасшедшая рыжая старуха сидит себе в заколоченном доме. Не нервничает. Знает, что скоро заберут. Куда-то туда, где все. Вместе будут праздновать день рождения папы, есть винегрет. Все собрались, ждут только ее, бабушки и дедушки давно там, наконец-то познакомятся. И братья уже там. Главное — успеть разобрать бумажки, пока кто-то не сказал «За тобой пришли»…

А ветла у дороги, тоже старая, гораздо старше сумасшедшей рыжей старухи, куда там, ветла на въезде в деревню, рядом с облезлой, заросшей бурьяном стелой «Колхоз имени Даши Морозовой»…

Да кто такая Даша Морозова?

Никто не помнит, кроме ветлы.

Учительница приехала в деревню, говорила, что Бога нет, и младший батюшка, сын старого, юный и смешливый, в голос рассмеялся над ее глупостью, над стриженой прической и «городскими» ботинками.

Учительницу нашли мертвой через две недели — отравилась грибами, ветла точно знает, просто-напросто объелась грибов, городская, учительница-то, плохо разбиралась в «серушках» и «зонтиках».

Приезжали всякие из города, и прискакал верховой в кожанке, целовал мертвую стриженую голову, а обоих батюшек и лабазника Якова увезли на телеге.

Ветла знает, помнит, она все видит…

И сейчас видит…

Как по разбитой грунтовке в деревню въезжает облезлый автомобиль, длинный, широкий и плоский, фасона шестидесятых годов прошлого века, как в старых американских фильмах про хиппи. Едет медленно, окна открыты, выдыхает музыку, самые что ни на есть русские дорожные песни — Боб Дилан, Саймон и Гарфункель, Джоан Баэз.

За рулем худющий долговязый дед в бандане. Выехал давно и долго ехал, потому что то и дело останавливался собирать цветы и травы, разговаривал с ними, все никак нарадоваться не мог, что они понимают по-русски.

Тормозит у дома сумасшедшей рыжей старухи — по цвету выгоревших досок, по ласточкину гнезду над слуховым оконцем угадывает, что этот дом ее.

С огромным букетом чудесных сорняков, и все ромашки такие веселые, глядят удивленно и радостно, с букетом сорняков стучит в заколоченное окно сумасшедшей рыжей старухи. Знает, что она там. Лицом, седой щетиной приникает к шершавым доскам. Смотрит в щель и видит ее, старуху — она в вязаном долгополом пальто, разбирает клочки, обрывки бумаги в чемодане, стоящем на столе.