Читать интересную книгу Нежеланное путешествие в Сибирь - Андрей Амальрик

Меня опять очень удивляла крайняя нерациональность подвозки кормов. Две бурты были прямо за коровником. Не проще ли было, говорил я колхозникам, по прямой врыть столбы, протянуть по ним железный рельс с подвешенной на него большой тачкой, нагружать тачку на бурте и с помощью электромотора быстро перебрасывать силос в коровник. Отняло бы все это сооружение меньше сил и средств, чем бессмысленная установка пасынков. Остальные бурты с силосом были расположены километрах в трех-четырех от деревни, а некоторые вообще в десяти, зимой туда ездила каждый день бригада на больших тракторных санях, грузила силос на сани, и трактор подволакивал их к базе, где возчики перегружали его на конские сани и развозили своим дояркам. Ездить далеко было очень трудно, особенно же в пургу и мороз. Опять же, говорил я, не проще ли все бурты рыть возле коровника: дешевле и удобнее сразу подвозить силос при его уборке по летним дорогам, когда в колхозе много машин, чем с таким трудом доставлять его зимой. Колхозники на меня только рукой махали: так, мол, всегда было, какой умный приехал нас учить! Нежелание колхозников облегчить свой труд происходит, по-моему, от воспитанного в них сознания, что их дело — делать, что им велят, а улучшать что-либо в работе или ухудшать — об этом начальство подумает. Если же мы что-то полезное и сделаем, рассуждают колхозники, мы за это все равно ничего не получим, только попадет еще за самоуправство. Я не хочу тут во всем обвинить власти, дело еще в вековой крестьянской косности.

Работа на ферме меня очень изматывала, вдобавок есть было почти нечего. По ночам я несколько раз просыпался: мне все снилось, что я везу силос и надо торопиться. Поэтому я очень обрадовался, когда 30 октября бригадир перевел меня на новую работу: чистить телятник. Телятник располагался параллельно коровнику, в длину метров пятьдесят с лишним, в обоих концах были ворота, между ними посредине шел проход, а по краям загончики для телят. В одной половине стояли маленькие телята, а в другой, по обеим сторонам прохода, потом привязали остальных нетелей. В октябре и ноябре телятник энергично достраивали лишившиеся на зиму работы трактористы: накрывали крышу шифером, застилали пол, делали загончики и кормушки, кое-как навесили ворота, приехал печник и сложил печь с вмазаным туда котлом — поить телят. Тем не менее все стены и потолок были в дырах, кое-где их заткнули соломой, в морозы с потолка свисали белые клочья соломы на подобие сталактитов, а спины коров покрывались инеем. Потом в середине телятника сделали еще ворота, и маленьким телятам от печки было теплее.

За нетелями смотрела скотница, крикливая Аксинья, от которой уехал Ленька и которая от злобы на меня набрасывалась, что я поздно вычищаю ее участок. За телятами смотрели две телятницы поспокойней. Я работал сначала на Соколе, потом на Резвом, или, как его еще звали, Спиридоне, потому что на нем когда-то ездил ветеринарный врач по имени Спиридон. Спиридон был старый конь, старше Сокола, но гораздо резвей, потому его так звали. И характер у него был не такой флегматичный. Когда я запрягал его, он каждый раз норовил меня укусить, не столько чтобы сделать мне больно, а чтобы показать свое отношение к той работе, которую я заставляю его делать. В его походке было что-то кошачье, а своей седой гривой и умными старыми глазами он напоминал мне Эйнштейна. Еще я работал на здоровенном коне Лысом, о котором расскажу дальше.

Между стойлами и проездом были устроены канавки, куда скотницы и телятницы соскребали навоз, а я должен был выгребать оттуда, нагружать на сани и вывозить на поле за телятником, где были уже горы навоза. Навоз этот так и пропадал, никто его как удобрение не использовал. Вывозил я отсюда в день примерно шесть возов и еще воз мокрой соломы из пристройки к коровнику, где стояли совсем маленькие телята, получая за это полтора трудодня в день. Мерзлый навоз выковыривать из канавок и нагружать на сани было очень трудно, заведующая фермой Стешка Боровинская дала мне какую-то игрушечную лопатку, которая тут же сломалась, она дала другую — еще хуже. Сама же она ходила по телятнику, приговаривая: «Ну и работника к нам прислали, целый день г… чистит — вычистить не может». Когда и эта лопатка сломалась, я пошел к бригадиру, и тот сказал мне, что хорошую лопату Стешка забрала себе домой. Я пошел к ней домой, взял хорошую совковую лопату — и дело пошло быстрей; потом я канавки заложил досками, чтобы не выковыривать навоз, а чистить по ровному полу.

Мне приходилось плохо еще вот почему. Сапог мне колхоз так и не дал, я работал в летних ботинках, а морозы в ноябре стояли уже свыше 20 °C; мои замшевые перчатки, которые я привез из Москвы, очень быстро порвались, и я работал голыми руками, от этого у меня всю зиму по ночам так сводило пальцы, что я утром не мог их разогнуть сразу и не в силах был даже крючок с двери откинуть. Денег никаких в колхозе я не получал, купит ничего не мог и просил председателя, парторга и бригадира, чтобы колхоз выдал мне авансом рукавицы и сапоги или валенки, но ничего не добился. Ветеринарный врач увидел проездом, как я чищу телятник в ботинках, пожалел меня и подарил свои старые рваные кирзовые сапоги. Я проносил их всю почти зиму, обматывая ноги мешковиной; когда морозы доходили до 30–50 градусов, мешковина примерзала к сапогам, так что оторвать было трудно. В феврале они развалились у меня прямо на ногах, но тогда у нас было немного денег, и Гюзель купила мне новые за двенадцать рублей. К середине ноября в кладовой кончилась мука, мы оказались без хлеба, а хлеб, наряду с картошкой, был основной нашей пищей. Когда тут Стешка заныла опять, что я плохо работаю, я не выдержал, кинул в нее лопатой, сказал, что работать больше не буду, пусть телята в г…. утонут, распряг коня и пошел домой. Это был единственный случай, когда я сорвался. Вообще же сколько раз до этого и после этого мне хотелось бросить все к чертовой матери, но я крепился, чтоб уйти скорее «по половинке», а не завязнуть здесь еще глубже.

Часа через два ко мне зашел бригадир, держался очень миролюбиво. Принес свои старые заплатанные рукавицы и сказал, что сегодня едет в Ивановку, так захватит с собой мешок зерна, чтобы смолоть мне там на мельнице муку. Эти рукавицы я носил до весны; они все время рвались, и Гюзель обшивала их мешковиной, так что в конце концов они приобрели размеры и вес боксерских перчаток. От холода нам с Гюзель вообще пришлось помучаться. У нас была одна пара старых валенок, которые носила Гюзель, но они очень скоро продырявились, потом сестра прислала ей валенки из Москвы, тоже, впрочем, мало приспособленные к сибирским морозам. Митька оставил нам рваный бараний тулуп, которым накрывали бражку; Гюзель зашила его и в нем ходила, а ночью мы им укрывались. Я ходил в ватнике и старых лыжных брюках. Гюзель собиралась в такой спешке и отличалась столь малой долей практичности, что на зиму в Сибирь взяла почему-то купальный костюм, зато почти ни одной теплой вещи.

С самого начала большой проблемой для нас стали дрова. После строительства яслей осталось много чурок, и в конце августа, пока я пас коров, бригадир попросил одного из шоферов подвезти к моему дому машину этих обрезков. Частью их сожгли студенты в сентябре, а остальными топили мы с Гюзель. Летом поблизости от Гурьевки заготовляли дрова для Кровошеинского промкомбината, можно было нанять рабочих и машину, напилить и привезти дрова, но у меня не было денег. Я просил друзей прислать мне двадцать пять рублей; однако эти деньги пришли, когда сам я уже уехал в Москву. По возвращении я смог их получить, но все пильщики уже разъехались. На эти же деньги нам нужно было просто есть, а также мы купили разные хозяйственные принадлежности — будильник, чайник, материю для занавесок и т. д. Короче говоря, умно или глупо, но эти деньги мы растратили в первые же дни после приезда. Занавески на окна, например, были просто необходимы, потому что утром я иногда находил чьи-то следы под нашими окнами, в деревне народ очень любопытен, и потом даже продавщица предупреждала меня, что некоторые подслушивают и подсматривают под нашими окнами.

Недалеко от деревни в тайге лежали сваленные стволы с обрубленными уже сучьями: там в позапрошлом году заготовляли дрова для промкомбината. Когда кончились наши обрубки, я подумал, что мы с Гюзель можем там напилить себе дров. В один из дней я освободился пораньше, и мы поехали туда на верном Соколе. Снегу еще выпало мало, и лежащие стволы было хорошо видно. Мы начали пилить, но либо пилить мы не умели, либо пила была плохая, но дело двигалось с трудом. Насилу отпилили мы несколько двухметровых бревен и сложили на сани, а ведь дома еще предстояло пилить их на небольшие чурки. Мы, действительно, не умели пилить, но все же, как выяснилось потом, дело было в пиле: пилу мне дали в кладовой короткую, совершенно тупую и без нескольких зубьев. К тому же козел у нас не было. Так что у нас хватило сил напилить себе чурок дня на два, а потом снова надо было пилить. К тому же под снегом нам все труднее становилось находить сваленные деревья.