Читать интересную книгу Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Вверх взвиваются две ракеты: зеленая – это цвет наших полей, и красная – цвет нашего знамени. И я, поднявшись во весь рост, кричу: «За Родину! За Сталина!» и бегу вперед, туда, где бушует огонь. «За друга Виктора!»

Федя Шапкин уже впереди, с пистолетом в руке – коренастый, небольшой, но сейчас он кажется мне великаном.

– Бей! – кричит Шапкин. – Бей!

Якуба бежит в белом халате, не поворачивая головы. У него в руках винтовка, нацеленная трехгранным штыком вперед. Сибиряки-зверобои ходят так на медведя и бьют его в сердце, пронзая твердую кожу, заросшую густой шерстью.

Я одновременно с Якубой проваливаюсь в занесенную снегом траншею. Черные тени немцев сбились вправо, уходят. И я кричу Якубе и подбежавшим к нему солдатам:

– Ложись!

Я бросаю гранату и падаю в снег грудью.

И вслед за глуховатым треском разрыва быстротечная траншейная схватка. Мы добиваем тех, кто продолжает сопротивляться.

Федя Шапкин кричит в ухо:

– Сережа! Комбат приказал не задерживаться в траншеях! Траншеи промоет вторая волна! Танки уже впереди, Сергей!

Федя почти тащит меня. Мы обходим труп нашего бойца с расползающимся пятном крови на маскхалате, перепрыгиваем через пулеметное бетонированное гнездо с кучей гильз на снегу и свистками собираем роту для броска.

Нас обгоняет лыжный батальон – физкультурники-комсомольцы, прибывшие под Сталинград по специальному отбору.

Веселые, краснощекие ребята проносятся лыжным, еще не сломанным строем мимо нас, как озорной ветер.

Это они – хлопотуны и спорщики, танцоры и певцы на вечерах самодеятельности, недавние пионеры, шумные посетители стадионов, кино, литературных вечеров.

У них пистолеты-пулеметы на груди, диски с мелкими автоматными патронами, как семечки в шляпке подсолнуха.

Лыжники несутся по степи, словно буера под белыми парусами.

Высокий, веселый, в развевающемся белом халате оборачивается ко мне, может быть, и не ко мне, и кричит:

– За Сталинград!

Лыжные батальоны врезаются, как ракетные снаряды, в глубину вражеской обороны. Вот высокий, веселый свалился, упал на спину. Парус-халат сорвало порывом ветра. Пятно крови на парусе покрывается по краям щетиной инея.

– Вперед!

На лыжах несутся девушки-санитарки, собравшие пучками косы на затылке, с глазами-фиалками. Ишь, какими цветами расцветает сталинградская вьюжная степь! Девушка-санитарка бросается к упавшему. Вот парус снова поднят над снежным ветряным морем. Шатается, обвисает в милых девичьих руках. Не умирай, паренек! Ты еще должен увидеть в своей жизни фиалки! Открой глаза!

Вперед!

Вперед, чтобы скорее прийти к труду, чтобы скорее сбросить маскировочную одежду, чтобы вытряхнуть из кармана патроны, чтобы омыть, омыть руки! Чтобы омытыми руками принести солнце родине. Пусть вечно нам светит!

В первой траншее румыны. Они поднимают руки. Мы знаем, что основной удар надо наносить по второй траншее: там сидят спешенные танкисты дивизии «Викинг». Оттуда шла стрельба по румынам и по нашей атакующей пехоте.

Я знаю, как сражаться с эсесовцами. Ни за что не доверять поднятой руке: вторая нацелена на тебя. Ни в коем случае не доверять! Если он повернулся спиной, не думай, что он не следит за тобой. Это прием, уловка хитрого, вымуштрованного зверя. Это сделано для того, чтобы отвлечь твое внимание, обмануть.

Якуба держится вблизи меня, отстреливается скупо, сберегая патроны. Он явно охраняет меня. Если я что не замечу, заметит Якуба. Если мы вдвоем что-либо проглядим, поможет молдаванин Мосей Сухомлин. Он считает меня как бы своим сыном, после того как мы вспомнили путешествие с фургоном.

Нам трудно достаются танкисты «Викинга». Ко мне подбегает Федя Шапкин, говорит, что ранен Бахтиаров, на его глазах свалился замполит батальона, что рота Загоруйко еще дерется во второй линии траншей Федя кричит на ходу. Его рваные, хриплые фразы вылетают вместе с паром.

Атаке опережает нас. Его рота молча добивает вторую линию, растекается по ходам сообщения в глубину обороны. Я один раз увидел Атаке. Он стоял на белой вершине бронебункера, взорванного прямым попаданием, и энергично махал рукой, направляя бойцов по ходам сообщения, покрикивая по-узбекски, и улыбался.

Подражая Атаке, я тоже вскочил на бруствер, чтобы направить людей в глубину. Шапкин сбил меня с бруствера. Я упал рядом с ним под свист пуль, обметавших бруствер: работал скрытый до этого пулемет. Пошла лента разрывных пуль.

Если ночью рвутся «дум-дум» – красиво: разноцветные по коронке разрыва букетики. Днем же только короткий хлопок и пискливый разлет крошечных ядовитых осколочков.

Траншеи сообщений вывели нас к лощине. Мы достигли балки Купоросной. Не нарваться бы на минные ловушки! Поэтому мы достигаем третьей линии вслед за отходящими немцами. Мы выдавливаем их из соединительных траншей, как из тюбика, и завязываем рукопашный бой в стрелковых и пулеметных ячейках – осиных гнездах, налепленных в норах балки Купоросной. Хорошо, что здесь уже поработали наши авиация, артиллерия и минометы. Снег почернел, обрызганный землей, выброшенной взрывами. Много свежих трупов, лыжных следов и звездочек лыжных разворотов. Попадаются убитые лыжники. И вон – я отвожу глаза, й сердце мое становится как комок железа – девушка-санитарка… Глаза-фиалки залиты кровью, губа рассечена. Кровь заливает обнаженную девичью шею.

…Высокий, с сильной проседью немец, с погонами младшего офицера, будто прикованный к размятой глине войлочными на деревянной подошве ботами, с блеском золотых зубов из-под приподнятой верхней губы, с автоматом в обмороженных руках, с въевшимися в пухлое мясо перстнями…

Я загляделся на секунду дольше, чем нужно было, на убитую девушку. В секунду можно сделать два выстрела; одной секунды достаточно, чтобы нажать спусковой крючок автомата. Я почувствовал, как пуля ударила в правую ногу, – и нога мгновенно онемела, и какое-то гнетущее состояние неизвестности пришло ко мне. Я выстрелил из пистолета.

Немец покачнулся, опустился на колени и упал лицом вниз. Я видел его голову, спутавшиеся волосы, оборванный хлястик шинели.

Я хотел приподняться, но не мог.

Возле меня никого не было.

Неподалеку слышалась татакающая дробь магазинных немецких винтовок, характерные, отличные от нашего, разрывы ручных гранат.

Я попробовал поползти. Онемение прошло. В ногу вступила боль. Хотелось кричать. Может быть, и крикнул. Возле меня очутился Якуба. Подполз, разлепил забитые снегом губы:

– Товарищ старший лейтенант, як же так?

– Кажется, ранен, Якуба. – Я силился подняться. Якуба навалился на меня. Я почувствовал запах махорки и чеснока. Якуба держал меня за плечи, а мою грудь придавила его винтовка. – Нельзя. Пристрелялись… Лежите… Якуба не выпускал меня, одновременно пытаясь на ощупь определить мое ранение. Я почувствовал выше колена резкую боль, пальцы Якубы дошли до раны. Я застонал. Якуба сразу отпустил руку и тихо, опять обдавая меня своими теплыми запахами махорки и чеснока, пробормотал:

– Пуля. Бо, если осколок, порвал бы шинель. Самому вам не дотянуть до сестер.

– Доползу, Якуба.

– Ни… Давайте лягайте на меня. Я вас дотяну до балочки. Ни… ни… не подымайте голову.

Якуба очень ловко как-то надвинул меня на себя, приказал держаться руками за плечи и потащил меня по целине. Он полз в снегу, отфыркивался, тяжело дышал.

И когда Якуба дотащил меня к спуску в лощину, я увидел своего замполита. Шапкин встал, бросился к нам.

– Убьют, – досадно бормотал Якуба, – як же так? Да разве можно таким детям быть на фронте?

Шапкин подбежал, нагнулся, схватил меня за руки и понес. Его широкое, курносое и такое всегда застенчивое лицо склонилось ко мне. Его брови были в инее, шерстяной ворот подшлемника прикрывал рот.

– Так же нельзя, Сережа, нельзя, – говорил он, прерывисто дыша. – Балку-то почти очистили. Противник усилил сопротивление у Воропонова. 'К нам опять подтягивают сибиряков… Сейчас опять начнет артиллерия и пойдем… вперед! Эх ты!.. Генерал Шувалов приказал брать противника техникой в первую очередь. Приказ Сталина… А ты? Эх ты, Сережка…

Я слышал рокочущий хозяйский голос нашей артиллерии, рев штурмовых самолетов.

Шапкин прыгнул в сугроб с обрывчика. Теперь мы были в безопасности.

– Где Якуба? – спросил я.

– Сестру, – приказал Федя, – быстро сестру!

– Я тут, товарищ старший лейтенант, – отвечал Якуба.

Он стоял возле меня.

– Як же так?… Политрук мог загубить и вас и себя. Чи я не мог вас понести руками?… Теж не тактика… Ладно, шо обошлось, а кабы… – Якуба укоризненно махнул рукой.

Пришла медсестра. Она прощупала ногу, что-то сказала Шапкину. Федя принялся освобождать меня от снаряжения, расстегивать пряжки.

Глава десятая

Гвардейцы

Автоматная пуля прорезала мясо, уткнулась в кость, контузила ее и застряла в мышцах. Как говорили мне хирурги в Бекетовке, куда меня доставили, пуля, очевидно, шла по снегу, потеряла силу, и это спасло ногу.