Но Дид не сдавалась, и он стал выставлять другие доводы, более личного свойства.
— Я догадываюсь, почему вы не хотите, чтобы я помог вашему брату: вам кажется, что я это придумал потому, что ухаживаю за вами. Ничего подобного. С таким же успехом вы можете сказать, что я ухаживаю за арестантами, у которых покупаю уздечки. Я не прошу вас быть моей женой, а если когда-нибудь попрошу, то не стану покупать ваше согласие. И — уж будьте покойны — попрошу напрямик, без уверток.
Дид вся вспыхнула от гнева.
— Если бы вы знали, до чего вы смешны, вы бы давно замолчали! — воскликнула она. — Ни с одним мужчиной я не чувствовала себя так нелепо, как с вами. Вы то и дело напоминаете мне, что не просите меня быть вашей женой. Я этого не жду, я с самого начала предупреждала вас, что у вас нет никаких надежд. А вы постоянно грозитесь, что когда-нибудь, в неопределенном будущем, вы явитесь и предложите мне руку и сердце. Так уж лучше предложите сейчас, я вам отвечу, и дело с концом.
Харниш посмотрел на нее с нескрываемым восхищением.
— Это слишком важно для меня, мисс Мэсон, я боюсь промахнуться, — сказал он с такой комичной серьезностью, что Дид откинула голову и залилась мальчишеским смехом. — Ведь я вам уже говорил, что у меня нет опыта, я еще никогда ни за кем не ухаживал и не хочу делать ошибок.
— Да вы сплошь одни ошибки и делаете! — с горячностью ответила она. — Кто же ухаживает за женщиной, все время, точно дубинкой, грозя ей предложением?
— Больше не буду, — смиренно пообещал он. — Да и не об этом сейчас речь. Все равно то, что я сказал, остается в силе. Вы мешаете мне помочь вашему брату. Что бы вы там ни забрали себе в голову, вы должны посторониться и не мешать. Вы мне позволите навестить его и поговорить с ним? Разговор у нас будет чисто деловой. Я ссужу его деньгами на лечение и взыщу с него проценты.
Дид молчала, но по лицу ее видно было, что она колеблется.
— И не забывайте, мисс Мэсон, что я хочу вылечить его ногу, а не вашу.
Она опять ничего не ответила, и Харниш продолжал уже с большей уверенностью:
— И еще прошу запомнить: к вашему брату я пойду один. Он мужчина, и с глазу на глаз, без бабьих фокусов, мы в два счета договоримся. А пойду я к нему завтра же.
Глава восемнадцатая
Харниш не преувеличивал, когда сказал Дид, что у него нет настоящих друзей. Шапочных знакомых он насчитал бы тысячи, собутыльников и приятелей — сотни, но друга у него не было. Он не сумел найти человека или кружка людей, с которыми мог бы сойтись поближе. Городская жизнь не располагала к дружбе — не то, что снежная тропа на Аляске. Да и люди здесь были другие. Дельцов Харниш ненавидел и презирал, а с политическими боссами Сан-Франциско он сошелся только ради достижения своих целей. Правда, с ними и с их подручными он чувствовал себя свободнее, чем с дельцами: они не лицемерили, не скрывали своей грубости и бесстыдства. Но уважать их он не мог. Слишком они оказались жуликоваты. В этом цивилизованном мире никто не верил человеку на слово, верили только всяким бумажонкам, да и тут надо было глядеть в оба. Там, на Юконе, дело обстояло не так. Бумажонки хождения не имели. Каждый говорил, сколько у него есть, и никто не сомневался в его слове, даже когда резались в покер.
Ларри Хиган, которому оказались по плечу самые головокружительные планы Харниша и которому в равной степени чужды были и самообольщение и ханжество, мог бы стать закадычным другом своего патрона, но этому мешал его странный нрав. Этот своеобразный гений, Наполеон юриспруденции, обладавший несравненно более богатым воображением, чем сам Харниш, никогда не общался с ним вне стен конторы. Все свободное время он сидел над книгами, а Харниш терпеть не мог книги. Вдобавок Хиган упорно писал пьесу за пьесой, невзирая на то, что ни одна из них так и не увидела свет. Было еще одно обстоятельство, о котором Харниш только смутно догадывался и которое препятствовало их сближению: Хиган был хоть и умеренный, но весьма преданный приверженец гашиша и жил в мире фантастических грез, запершись со своими книгами. Жизни на вольном воздухе он не признавал и слышать о ней не хотел. В пище и питье был воздержан, точно монах, мысль о прогулке внушала ему ужас.
Итак, за неимением лучшего, Харниш проводил время в компании пьяниц и кутил. С тех пор как прекратились воскресные прогулки с Дид, он все чаще прибегал к такого рода развлечениям. Стену из коктейлей, которой он отгораживал свое сознание, он стал возводить усерднее прежнего. Большой красный автомобиль все чаще покидал гараж, а проезжать Боба, чтобы он не застоялся, было поручено конюху. В первые годы после переселения в Сан-Франциско он позволял себе передышку между двумя финансовыми операциями; теперь же, когда он осуществлял свой грандиознейший замысел, он не знал и минуты покоя. Не месяц и не два требовалось на то, чтобы с успехом завершить спекуляцию таких масштабов, как спекуляция землей, затеянная Харнишем. Непрерывно приходилось разрешать все новые вопросы, распутывать сложные положения. Изо дня в день, как всегда быстро и решительно управившись с делами, Харниш садился в красную машину и со вздохом облегчения уезжал из конторы, радуясь ожидавшему его двойной крепости мартини. Напивался он редко — слишком сильный был у него организм. Он принадлежал к самой страшной породе алкоголиков — к тем, кто пьет постоянно, сознательно, не теряя власти над собой, и поглощает неизмеримо больше спиртного, чем обыкновенный пьяница, время от времени напивающийся до бесчувствия.
Целых шесть недель Харниш виделся с Дид только в конторе и, верный своему правилу, даже не делал попыток заговорить с ней. Но когда наступило седьмое воскресенье, его охватила такая тоска по ней, что он не устоял. День выдался ненастный. Дул сильный юго-восточный ветер, потоки дождя то и дело низвергались на город. Образ Дид неотступно преследовал Харниша, он мысленно рисовал себе, как она сидит у окна и шьет какие-нибудь женские финтифлюшки. Когда ему подали в комнату первый утренний коктейль, он не дотронулся до него. Приняв внезапное решение, он разыскал в записной книжке номер телефона Дид и позвонил ей.
Сначала к телефону подошла дочь хозяйки, но уже через минуту в трубке послышался голос, по которому он так сильно стосковался.
— Я только хотел сказать вам, что сейчас приеду, — объявил он. — Неудобно все-таки врываться, даже не предупредив. Вот и все.
— Что-нибудь случилось? — спросила Дид.
— Скажу, когда приеду, — ответил он уклончиво.
Он вышел из машины за два квартала и пешком направился к нарядному трехэтажному дому с гонтовой крышей. Подойдя к двери, он на одну секунду остановился, словно колеблясь, но тут же нажал звонок. Он знал, что поступает вопреки желанию Дид и ставит ее в фальшивое положение: не так-то просто принимать у себя в качестве воскресного гостя мультимиллионера Элама Харниша, имя которого не сходит со столбцов газет. С другой стороны, он был уверен, что, как бы ни отнеслась к его визиту Дид, никаких, по выражению Харниша, «бабьих выкрутасов» не будет.
И в этом смысле ожидания его оправдались.
Она сама открыла дверь, впустила его и протянула ему руку. Войдя в просторную квадратную прихожую, он снял плащ и шляпу, повесил их на вешалку и повернулся к Дид, не зная, куда идти.
— Там занимаются, — объяснила она, указывая на открытую дверь в столовую, откуда доносились громкие молодые голоса; в комнате, как успел заметить Харниш, сидело несколько студентов. — Придется пригласить вас в мою комнату.
Она повела его к другой двери, направо, и он, как вошел, так и застыл на месте, с волнением оглядывая комнату Дид и в то же время изо всех сил стараясь не глядеть. Он так растерялся, что не слышал, как она предложила ему сесть, и не видел ее приглашающего жеста. Здесь, значит, она живет. Непринужденность, с какой она открыла ему доступ в свою комнату, поразила его, хотя ничего другого он от нее и не ждал. Комната была разделена аркой; та половина, где он стоял, видимо, служила гостиной, а вторая половина — спальней. Однако, если не считать дубового туалетного столика, на котором аккуратно были разложены гребни и щетки и стояло множество красивых безделушек, ничто не указывало на то, что это спальня. Харниш решил, что, вероятно, широкий диван, застланный покрывалом цвета блеклой розы и заваленный подушками, и служит ей ложем, хотя диван меньше всего походил на то, что в цивилизованном мире называется кроватью.
Разумеется, в первые минуты крайнего смущения Харниш не разглядел во всех подробностях убранство комнаты. У него только создалось общее впечатление тепла, уюта, красоты. Ковра не было, по полу были разбросаны шкуры койота и волка. Особенно привлекла его внимание украшавшая пианино Сидящая Венера, которая отчетливо выступала на фоне висевшей на стене шкуры кугуара.