Дивизия почти полностью погибла в боях в августе-октябре 1942 года. Дело дошло до того, что полком командовал старший лейтенант, а дивизией — подполковник. Потери были страшными… Присылали пополнение, в основном из Средней Азии. В ту пору была популярной одна фраза. Командир роты просит: «Меняю десять узбеков на одного русского солдата». Половина бойцов с трудом понимала русский язык… 19 ноября 1942 года я форсировал Дон в районе хутора Мало-Клетский, участвуя в наступлении, положившем начало окружению армии Паулюса в Сталинграде. Очень тяжелые бои были в декабре, когда танки Манштейна, идя на выручку к окруженным, прорвали оборону нашей дивизии на внешнем обводе кольца окружения. Задавили нас танками. Отходим по огромному снежному полю, добежали до края поля, а там наши пушки стоят. Мы кинулись на них: «Мать-перемать! Почему не стреляете?!» А у них по три снаряда на орудие и приказ: стрелять только прямой наводкой! Немцы нас обошли, и к ночи, я остался с группой из десяти бойцов. К тому времени у меня уже был один «кубарь» в петлицах. Бойцы говорят: «Командуй, младший лейтенант, выводи нас к своим». У меня пистолет, а у остальных только винтовки, и ни одной гранаты. Рядом дорога, и по ней интенсивное движение немецкой техники. А по полю, где мы лежим, немцы бродят. Понимаем, что это конец — или смерть, или плен. Обменялись адресами. Русские ребята к плену проще относились, мол, ну, что делать, на то и война, всякое может случиться. Но мне, еврею, в плен попадать нельзя! Стреляться не хочется… Жить хочется… Говорю солдатам: «Ребята, если в плен нас возьмут, не выдавайте, что я еврей». В ответ — молчание…
Лежим в снегу, притворились мертвыми, мимо прошли два немецких связиста, ничего подозрительного не заметили. Мороз, градусов за двадцать, мы в шинелях и ватниках, оставаться дальше на снегу нельзя, замерзнем. Смотрю, идет в нашем направлении здоровенный немец, по карманам у убитых шарит. Немец приблизился к одному из нас, думая, что кругом лежат только убитые, поднял «у трупа» ухо шапки-ушанки и увидел живые глаза, и в эту секунду у моего товарища нервы сдали, он в упор в него выстрелил. Сразу с дороги начали бить в нашу сторону. Побежали мы так, что олимпийским рекордсменам не снилось, откуда только силы взялись? Вбегаем в какое-то село, навстречу мне человек в белом маскхалате. Кинулся к нему, хватаю левой рукой за карабин, а правой за грудки: «Ты кто?!», а он перепугался и молчит. Хватаю за шапку и мне в ладонь впиваются острые уголки — звездочка. Еле руки разжал. Бойцы меня оттащили от него. Вот так к своим пробились.
Кузнецов Алексей Филиппович
8 июля нас, 126-ю дивизию, стали грузить в эшелоны и — на фронт. Это не та 126-я, которая участвовала в боях летом 1941-го под Сувалками. Та дивизия была расформирована и номер был передан нам. С этим номером нас перебросили под Сталинград. Мы прибыли 31 июля, а 4 августа переправились на правый берег, разгрузились на станции Гумрак и пошли своим ходом в сторону Обгонерово. Самолеты в сторону Сталинграда летят 80—100 штук. Подошли к Тебектенерово. Скот бродит, никого нет. Жуть такая. Темнеет. Ночью занял оборону 690-й полк и наш второй дивизион, а 550-й — Обгонерово, и в стыке — 366-й. Утром проснулись — идет колонна. Кто такие? Может, наши отступают. Нет, немцы. Давай открывать огонь. У меня связисты были в роте, не только в батальоне. Что тут надо сказать. Мы долго держались. Танков у них было немного, но авиации — уйма. Связь рвалась постоянно. Зениток у нас не было, и наших танков я не видел до 20 ноября. «Катюши» иногда прибегали — отстреляются и умотают. Дивизия была растянута километров на 25. Немцы начали нажимать на 690-й полк, на его правый фланг, и нас потеснили километра на два. Заняли позицию на Тебектинеровской балке. Тут мы держались. 28 августа приехала баня. Я помню, что коленки у меня уже были рваные. Я говорю: «Не пойду! Пока в Дону не искупаюсь, менять штаны не буду!» Мы ничего не знали, но оказалось, что 64-я армия отходит, а 126-я дивизия остается прикрывать этот отход. Я, конечно, тогда этого не знал. Может, даже командир полка не знал. 29-го утром началась кутерьма. В 6:30 пошли немецкие танки. Командир дивизии — Сорокин. Я с НП пришел завтракать и слышу, что-то трещит на бугре, да что-то звонко… Говорю: «Чехановский, пойди взгляни». Он приползает, его ранило: «Танк немецкий!» О, елки-палки! Я побежал на 4-ю батарею, лошади были вкопаны. По бугру бегу, пули только свистят, но не попали. Прибегаю на позицию, все раскурочено, народ побитый. Елки-палки, гляжу, а там — танков туча. Я вниз бегу, вижу — ездовые. Стали мы отходить по балке. Лошадей всех поранило. Оставили лошадей. Он бомбит. Залезаю на бугор. Там ездит одна бронемашина с белым флагом, чтобы мы сдавались. А танки нас окружили, и чтобы прорваться к Сталинграду, надо пройти через стену танков. Как же быть дальше? Я ребятам говорю, пойдем прямо на танки, а что еще делать? Видимо, у них кончились в пулеметах патроны, и они палили болванками: «Пойдем прямо, гуськом, метрах в тридцати друг за другом». Так и пошли на танки. Сдаваться в плен мне нельзя. Что родители будут думать? На наше счастье, по танкам с тыла начала стрелять «сорокопятка». И шесть танков повернули башни и сместились, оставив промежуток метров 150. Мы в этот промежуток и проскочили. Нас было человек десять. Ушли мы километров за пять, видим: зенитные орудия на прямой наводке. Тут кухня — нас накормила. Потом эти зенитки сматываются и тикают в сторону Сталинграда, и мы с ними. Прикатили в Сталинград, к переправе. Пошли. Есть нечего. Смотрим, наш самолет. И вдруг загорелся и упал. Такое ощущение неприятное. Пасмурно. Войска ходят-бродят. Да-а… Вдруг смотрим, наш командир полка Васильев с нашими же ребятами — на полуторке: «О! Садись!»
Нам дали участок под балкой Купоросной. Сказали, чтобы продержались 3–4 дня, а потом сменят. Восемь суток мы бились. Связь держалась только от командира полка, батарея у нас была — только два орудия 122-мм, что успели вытащить из того окружения. До Волги метров 200. Утром пойдешь умыться, боже мой! Плывут трупы. Жуть такая. 16 сентября нас отвели. Переправили в Бекетовку. Там встали, а потом нас перебросили на остров Голодный, только артиллеристов. Дали дополнительно орудия. 5 ноября нас переправили на правый берег и передали в 51-ю Армию. Мы пошли на юг, там есть озера Цаца и Барманцак. Землянки немецкие. Вымылись в бане. Легли. Утром встали — вшей на нас по двести штук!
Вот 20-го пошли в наступление. Подготовку сделали. Вышел я из окопов, назад оглянулся — танки развернутым фронтом. У меня волосы дыбом. Боже мой! Я не видел наших танков. У меня в голове, что это — немецкие танки с тыла зашли. Думаю, елки-палки! Нет же у нас такого количества танков! Вот мы пошли. Наутро мы были в Обганерово. Там уже танки натворили дел. Столько они потоптали всяких румын, столько всякой техники! Черт возьми! Лежит кто-нибудь, а через голову — след танка. Пошли мы на Котельниково. Пушки у нас уже были ЗИС-З. Вот мы вели бои за Жутово — один, Дорганово. Что-то нас, артиллеристов, было мало. Танки ушли. Нас был дивизион и — все. То там прорвется, то сям. Помню в Жутово паренек-автотехник был тяжело ранен. Все кишки — наружу. Он еще говорит: «Вот адрес, напишите жене письмо, вот адрес, все объясните…» Шевцов, санинструктор, тот его перевязывает, а руки переломаны. Паренек умер, а я спрашиваю Шевцова: «Ну, ты же видел, что ему не помочь». — «Нельзя. Мы должны работать до последнего».