она показалась вдруг лещеватой, маленькой и неустойчивой на отпотевшей дороге.
Мать проводила ее глазами бездумно, не в силах представить в этой игрушечной машинке сына и мужа, и пошла домой, но прислушалась и оглянулась на соседский дом.
Странные какие-то звуки доносились оттуда — то ли рев, то ли ворчанье, — и было любопытно узнать, потому как подумала она о ребенке, но ребенка-то у соседей нет, и подумала тут же о кошке… Но это и не ребенок был и не кошка.
Это был белый петух. Его вынесла из дому соседка и, прижимая рукой, приговаривая что-то, пошла с ним на огород, к своим курам.
— Чтой-то? — спросила мать. — Как собака орет.
А соседка, улыбаясь, ответила зычно:
— Заболел петух-то. С вечера взяла вот домой, на печку, а сейчас к курам несу, пусть погуляет…
— Не хочет, стало быть, на холод…
— Не хочет, — сказала соседка. — Понравилось на печке.
И женщины ласково улыбнулись, поглядывая на большого петуха, который так странно и так не по-птичьи басовито ворчал на руках. Белый петух этот, который всегда забивал и терпеть, наверно, не мог глазуновского петуха, казался смертельно обиженным на весь свет, на людей, на снег, на холод, и еще казалось, будто он пожелтел на снегу от этой обиды и злости. А куры ему откликнулись встревоженно, одна из них раскудахталась, и понеслось по всей деревне ее отчаянное причитание, бедственный ее вопль.
Соседка спросила:
— Сын приезжал? Сережка? На машине-то?
— Да, — сказала мать.
— И так рано уехал?
— Ну, кабы один, а то ведь с товарищем… Товарищ торопился. У каждого свое… Им, считай, три часа до дома добираться.
— А печку-то мне, — сказала соседка, — починил этот Вася. Вот я его встречу! Совсем ведь испортил печку. А ведь раныне-то не печка была, а горлинка…
И женщины разговорились. Одна говорила громким, неуемным голосом, словно ругалась, а другая была тиха. На огороде все так же беспокойно кудахтали куры, было туманно вокруг, тепло и сыро… На куче навоза копошились воробьи, и все было похоже на раннюю весну.
Глазунов не часто ездил в легковых машинах и радовался случаю, как маленький. Ехали не быстро, но скоро уже остались позади Горяны, Мелечкино, Бабухино, и, наконец, Сальково проехали, прокатив мимо правления колхоза, мимо черных, иссушенных морозцем цветов на клумбе, торчащих из-под снега, мимо досок с цифрами и схемами… После Салькова дорога пошла асфальтированная.
Казалось, будто снег побелел вокруг и стал небывало чистым, потому что отопревшая дорога уже заблестела бурой жижицей и весенней рекой покатила среди этих первозданных в своей белизне снегов.
Алексей Петрович и сын о чем-то тихо разговаривали всю дорогу, но Глазунов не слышал и не старался понять. Он смотрел по сторонам, и ему было радостно ехать в машине, и он с великим сейчас удовольствием уехал бы вместе с Сережкой в Москву, хотя и затекла его согнутая в колене нога, одеревенела уже.
Но до станции оставалось всего около двух километров, и скоро уже завиднелись и пошли навстречу каменные дома поселка, заборы: скоро проехали уже мимо разбросанной какой-то, грязноватой среди снегов стекольной фабрики, на которой флаконы делали для духов, «пузырьки для флаконов», как говорила старуха, мимо глухого забора с колючей проволокой поверху… А потом подъехали и к вокзалу.
Вокзал был каменный, и побеленные кирпичи были положены старинной кладкой — торцами наружу. Были какие-то лепные вензеля на его фасаде, и много всяких проводов тянулось к его крыше. Провода были повсюду: над путями, над крышами, над дорогой — перечеркивали небо от столба до столба, бежали, сходились и снова разбегались. Под белым небом было людно на площади, грязно, стояли автобусы и грузовики. Алексей Петрович остановил машину.
— Ну вота, — сказал Глазунов, — приехали.
И, поглядев на асфальт, подумал, что в валенках ему придется плохо.
— Иван Фомич, — сказал вдруг Алексей Петрович, перепутав отчество, — очень я вас попрошу… папиросочек. Сходить в палаточку папирос купить. Будьте добры!
Он протянул Глазунову пять рублей и виновато так, вежливо подмигнул.
— Каких вам купить? «Беломор» или?.. — спросил Глазунов.
— Что будет, — сказал Алексей Петрович.
— Махорки, — ввернул Сережка и засмеялся.
Глазунов шагнул из машины, но, оправляя пальто, которое на одну лишь верхнюю пуговицу было застегнуто, чувствуя болезненную немоту ноги, удивленно увидел вдруг, как машина поехала без него, сначала медленно, а потом быстрее. Он шагнул за ней, но остановился, опешив, и, не понимая ничего, увидел, как Сережка, опустив стекло, высунулся и крикнул ему весело:
— Это тебе за картошку! Ты понял? За картошку! Понял? Будь здоров! За картошку!.. — кричал он. — Алексей Петрович оставил. Понял? Вот так… Будь здоров! Скоро увидимся…
Сережка помахал рукой и спрятался. Стекло потянулось кверху. Машина уже разогналась и покатила по шоссе к переезду. Шлагбаум был поднят, и «Москвич», подрагивая на настиле, медленно переехал пути и скрылся из глаз.
— Что ж это вы, ребята? — сказал Глазунов, похрустывая новой пятеркой, — Эха-ха!
Он вяло и растерянно огляделся и, обманутый, тупо уставился на народ, который, толкаясь, влезал в автобус, шумя и покрикивая, как птицы.
Под ногами у него была блесткая грязь, а на ногах были валенки. Но это уже не смутило Глазунова.
«Хрен с ней, — подумал он. — Высохнут. Все равно баллоны носить».
Он словно людям сказал, которые автобус осаждали.
— Ну кто же так делает? — сказал он снова и поглядел на пятерку, на синий краешек ее, который виднелся из-под длинного и примятого в дороге рукава пальто. Он это осторожно сделал, словно она не в его руке зажата была, а в чужой, словно он украсть ее хотел, синенькую эту и угловатую бумажку.
— Вот непонятливые какие, — сказал Глазунов и, улыбаясь, пошел по грязной, заезженной мостовой к обочинам, где еще было снежно и сухо.
Он подумал о Сережке, об Алексее Петровиче, которые небось уже выехали за город и покатили весело по прямому шоссе, посмеиваясь и поговаривая о нем, которому они отдали-таки деньги за картошку.
И когда он подумал о них, веселых и молодых, он почувствовал себя среди этой площади на грязном асфальте, в рыхлых своих и подшитых валенках, в неказистом пальто с длинными рукавами и оборванными пуговицами, — почувствовал себя старым, смертельно обиженным и смешным… И вот тогда-то он обозлился, когда подумал так, сравнивая себя с ними, которые далеко уже были и которым, наверное, весело было теперь, и, представив еще их довольные лица, он сказал насупившись:
— Ах вы хгады! Крохоборы! Обманули старика… А я-то было думал…
Он обогнул вокзал, вышел на платформу, на которой тоже было