На крыше каземата шепчет песню тропиков теплый ветер, дрожит от жара над покрытыми копотью железными плитами. На крыше броня самая тонкая, всего один дюйм, но по ней звенят башмаками все, кто свободен от вахты и ремонтных работ. Бока каземата прикрыты восемью дюймами, но плиты там точно такие же, только над дубовой и тиковой подкладкой аж четыре слоя – длинными полосами крест-накрест. Там – двухдюймовые плиты встык, самое толстое железо, какое только прокатывают в Конфедерации.
И какая разница, если недавно ровные бока броненосного крейсера покрыты горелыми пятнами и выбоинами, сквозь которые, словно солома из рваного тюфяка, лезут острые щепы? Внизу-то хуже. Никакая вентиляция не спасает. Железо кусается жаром. Вот потому никаких босых ног, обычных на деревянных кораблях, и старший помощник нарушение обычаев не то что не пресекает – поощряет.
Сейчас он выкроил минутку и вновь занял пост по боевому расписанию – совершенно пустую резервную рубку. Кому охота жариться в железной коробке? Разве тому, кто не желает чужих глаз. Это у капитана есть личный салон, старшему же помощнику уединение не положено.
А вот и письмо. То, которое Адам Филиппович Мецишевский перечитывает, наверное, в десятый раз. Пытается отыскать в душе хоть какие-нибудь чувства, кроме смешанного с разочарованием удивления, да горькой, детской обиды. Такой пронзительной, что слезы на глаза не наворачиваются: плакать нужно кому-то, а кто пожалеет, когда самый близкий человек, оказывается, понимает тебя не больше, чем ножка от стула, и куда меньше, чем подушка. В которую ты и разревешься, как только добежишь до кровати.
Слова. Всего лишь слова, добравшиеся до тебя за тысячи миль, через недобрые моря и перекопанные линиями траншей земли.
«Если надумаешь вернуться – знай, грязный изменник, удавку для тебя я уже намылила! Ни пули, ни кинжала, ни даже яда ты недостоин… Из-за таких, как ты, Отчизна остается в рабских оковах».
Бумага бьется в руке плененной птицей. Какая разница? Он знает злые строки наизусть. А капитан, к сожалению, славно выучился читать чужие лица.
– Дома плохо, Адам Филиппович? Но Варшава же тыл…
Про то, что из-за этого тыла три континента полыхнули, как чаши с пуншем, не уточнил. И верно – не было бы Польши, нашелся бы другой повод.
– С родителями все хорошо, – откликнулся Мецишевский.
Алексеев уловил недоговоренность. Вот холера ясновидящая!
– А-аа что невеста-а? Ждет?
Последнее время Алексеев, когда беседует вне службы, растягивает слова. Обычные русские слова, но на тех же звуках, что смакуют в своей речи чарлстонцы. В борта хлещет мелкая зыбь, хлесткая, словно отвешенные узкой девичьей рукой пощечины. Белая кожа, белое платье, белые цветы грушевого сада… Где женщина, где родина? Перемешались. И ведь известно: вернуться, обнять – постучит кулачками в грудь и простит своего негодяя. Что женщина, что страна. Она не виновата. Ее подучили.
Только капитан Сторм, лев чарлстонских ужинов, прав. Не стоит опираться на хрупкую трость. Не стоит верить записному мошеннику. И не стоит жениться на дуре!
Адам разжал руку. Письмо отправилось на свободу, навстречу небу и волнам. Это хорошо, это очень хорошо, что отныне старшего помощника броненосного крейсера «Александр Невский» на берегу никто не ждет. Теперь по волнам жизни его ведет только честь. А к деве в белом он вернется – не к глупой соседке, а к несчастной, обманутой родине, которую истинные предатели вынудили сражаться против собственных интересов. Вот с ними он посчитается. За все. Как в старые времена вольностей и усобиц. Огнем и мечом!
Серьезное лицо.
– Не ждет, Евгений Иванович. В том и дело. Не ждет… но ответа заслуживает. Вечером напишу.
Слова найдутся. Выльются на бумагу. Такие, что пойдут ходить в списках, выплеснутся на газетные страницы. Морской офицер, сам того не подозревая, сделает решительный шаг в большую политику.
Вот и порт, странная помесь Одессы с Кронштадтом: вольная торговая крепость. Причал, к которому ошвартовался крейсер, – остатки разбитого в давний штурм парохода северян. Гарнизон с серебряными звездочками на шляпах. Тут и намек на прозвище Техаса – Штат одинокой звезды, и знак того, что в этот штат вторглись янки. Деловитая суета. Корабль принимает уголь. Боеприпасов нет. Нормальных пушек на укреплениях Галвестона – тоже. Есть – нечто из времен Крымской войны. Яркая бронза сверкает под южным солнцем, расчеты упражняются в чистке.
Чем эти люди вообще держатся? Мужество ничем не поможет, если на внешний рейд явится полдюжины «диктаторов», а то и двухбашенный «Миантономо». Конечно, храбрая пехота сумеет отстоять остров. Только город при этом превратится в руины.
Позволить янки снести Галвестон нельзя. В городе – госпиталь, куда с «Александра Невского» свозят раненых. Большинство просят оставить на корабле, но если доктор говорит, что для выздоровления нужен берег – значит, на берег. Больница получит все нужные лекарства, с избытком – так, чтоб заодно с одним русским можно было поставить на ноги пару техасских парней. Но Алексеев, поговорив с каждым раненым, жмет руку начальнику госпиталя и исчезает. Его дело – передать пару тяжелых орудий береговой обороне, оставить инструкции, велеть слушать русских канониров, как на ноги встанут. Пороха в Техасе в избытке. Снаряды – а хоть и болванки без поясков! – отольют. В общем, приятные хлопоты. Командирская доля. Завидная, если позабыть про револьвер в ящике стола. Не пригодился! Мало того, что пара полков просто ушла на дно вместе с транспортами, мало того, что уцелевшие тоже получили по снаряду-другому и не обошлись без раненых и убитых, что суда разбрелись по портам Мексиканского залива чуть не по одному на гавань – так некоторых лягушатников занесло на Кубу. Интернированы! Во вражеских газетах, конечно, шумиха и вопли: «Massacre!» Резня, значит. И рядом, непременно – упоминание о злом гении южных морей, Евгении Алексееве. Даже лестно: в прошлый раз таких эпитетов удостоился сам Нахимов, за Синоп. Отдельные нейтральные газеты как смягчающее обстоятельство выдвигают то, что у молодого человека, очевидно, личный счет к французам и британцам. За деда. Эх, было бы время заехать в Арканзас, пустить пулю в лоб желтому писаке, с которого все началось…
Вот Адама Мецишевского газеты не склоняют. Зато кому прикажете следить, чтобы доктор не отдал союзникам все снадобья из корабельной аптеки? Старший помощник! Кто должен проследить, чтобы поступила плата за пушки? Старший помощник! Кто должен придумать схему, благодаря которой эта плата поступит не бумажками? Он же, и быстро! Собственные фантики правительство Конфедерации берет неохотно. Как иначе: каждый штат может при необходимости допечатать еще. К тому же каролинцы отчего-то больше доверяют купюрам с портретом Люси Холкомб, чем тем, которым довелось родиться под прессом в Остине.
Что выбрать? Есть хлопок. Но тогда нужно заходить в нейтральный порт, продавать «судовое имущество». Демонстрировать всему миру перфорацию в борту Евгений Иванович явно не пожелает. Значит…
– Простите…
Ну вот. Один погружен в собственные мысли, другая спешит. Результат – черный сюртук штабс-капитана Мецишевского возвышается над опрокинутой корзиной со снятыми бинтами. Кровь, гной…
И, между прочим, последние приличные брюки. Пообносились не только конфедераты! Кусок неплохого сукна – испанцы тоже умеют ткать шерсть, или английскую таскают контрабандой – лежит в каюте. Все недосуг навестить портных. А девчонка – видно только белое покрывало на голове, да слышно тоненький голосок – собирает заразный ужас обратно в корзину. Руками без перчаток.
Вспомнилось – про трупный яд. Сказал.
– Сказки, – донеслось в ответ из-под ног. – Страшилки глупые. Но что зараза – верно, нам пироговские инструкции еще в прошлом году привезли. Но, вы, сэр, не бойтесь за товарищей. У нас все хорошо. Я это все хорошенько выстираю и прокипячу!
– Но…
В уме не вяжется. Страна хлопка стирает и кипятит использованные бинты! Так что часть хлопот побоку, корзину на плечо – а личико с носом-картофелиной, зеленые кошачьи глаза и выбившаяся из-под покрывала морковного цвета прядь расскажут все сами. Тогда и выяснится, не лучше ли рискнуть, и все-таки попробовать даже тяжелых довезти до Чарлстона – сквозь качку, сквозь тряску зыби. Но тоненький голосок говорит разумные вещи:
– У нас, в Техасе, почти нет ткацких фабрик. Поэтому ваты – сколько хочешь, чесалки для хлопка чуть по-другому приспособить, и все. А бинт – это ткань… Не хватает. Но у нас все чисто, стерильно. Часами кипятим… Не беспокойтесь за ваших мальчиков. Вы́ходим.
И это уверение почему-то стоит дороже официальных заверений главного врача. А еще выясняется, что медсестра по имени Грейс – ирландка, а потому католичка.