Читать интересную книгу На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

— Работает?

— Да, конечно. И замужем. И ребенок есть.

И, оглянувшись на мать, он сказал, что, дескать, мама только что оттуда.

— А где работает?

— На железной дороге. И муж у нее железнодорожник. Да, мама? — И он опять благоговейно оглянулся на нее.

Я спросил мать:

— Вы, значит, ездили туда?

Тем же суровым баском она ответила:

— Разыскала.

— Она писала вам?

— Мало.

— Ну и как?.. Как она там живет?

Старуха махнула рукой:

— Какая там жизнь… Нишшота!

Но затем мы немного выпили, и мать стала разговорчивее. И добрее. Сказала, что довольна Валей, в общем-то. Валя счастлива, вот главное. Дите есть. И второе дите собираются. Мужа ее фамилия Панин, работает проводником. И Валю намерен к себе перевести поближе. Валя выглядит хорошо, справная. Толста стала…

— Толста? — Я не представлял ее толстой.

— Ага. И лоск с нее весь ссыпался. Баба и баба.

— Жаль, — вырвалось у меня.

— Вот еще! Чего жаль-то?.. Да ты на себя глянь-то. Уже ведь тоже мужик. Меня похороните, а там уже и ваш черед. — Она засмеялась, выпила рюмку и сказала: — Ну, песню-то будем?

Через час она встала — грузная, массивная и слегка пригнутая к земле, — шагнула к своему чемодану. Пора было собираться. Побывав у Вали, она проездом остановилась у сына, и вот теперь — пора было домой. Она так и сказала, шагнув к чемодану:

— Пора домой, опять тышша километров.

Молодой Чекин кинулся помочь ей с чемоданом. А мать оглянулась на дверь:

— Что там за шум развели?

У дверей — с той стороны — толпились дружки Чекина. Не слишком сытые, они ожидали, когда мать уедет, чтоб наброситься на еду и выпивку. Им предстоял пир. Я ел мало, мать вообще к еде едва прикоснулась — почти нетронутый, великолепный, сверкающий стол ожидал своей участи.

— Чего они шумят? — сурово повторила вопрос мать.

— Да так… Не знаю, мамочка.

Из темноты коридора в приоткрывшуюся дверь сверкали возбужденные глаза дружков, и Чекин пригрозил им кулаком:

— У-у, пьяницы… А ну, прикройте дверь!

Я поехал проводить. На платформе (как раз подавали состав) мать все же спросила:

— Что ж он-то… муж ее бывший, не пришел?

— Не смог.

Она притушила голос:

— Говорят, Валька плохо жила с ним, погано вела себя… Подло, да? — И, не дожидаясь ответа, старуха зло и сурово обернулась к сыну: — Смотри мне!.. Проворуешься или что другое — смотри!

— Мамочка… Да я… Ну конечно, мамочка! Ясней ясного! — засуетился около, заходил мелким бесом лихой ее сын.

Вагоны дрогнули. Встали. Она шагнула ко мне поцеловаться:

— Давай, землячок. Увидимся ли.

* * *

Прошло еще пять лет. Гущин уже не самый молодой академик. Тиховаров нашел радость в походах и покорении снежных вершин. В каждый свой отпуск он куда-то и немедленно уезжает. И шутит, что именно сломанная рука дала ему вкус счастья. Валя Чекина прислала мне теплое письмо. И фотографию — она, Василий Панин (ее муж) и двое детей. Сергей Чекин стал заместителем директора ресторана.

Как-то в те дни я и заметил, что Валя на присланной фотографии — счастлива. Нет, не то очевидное, что нашла, мол, счастье в семье и в детях, женщина, мол, есть женщина, то да се, простые люди. Вовсе нет. И речь о другом. Я увидел, разглядел в ней то, что было в ней всегда. Где бы она ни жила. Кем бы она ни была.

Это и поражало. В Москве ли, в деревне ли, в городке ли с названьем Воробьевск — всюду она была сама собой. Всюду в ней был избыток жизни, этот сверхдар быть счастливой.

Именно так. В общежитии, когда раздавала всем теплые вкусные пирожки, она говорила:

— Берите. Берите еще. Берите больше — они ведь домашние!

Это и было в ней главное.

* * *

И Валя, и ее муж были на фото в форме железнодорожников. И по лицу было видно, что Вале все это очень нравится. Петлички, фуражка с гербом и все такое. Была такая девочка. Валечка Чекина…

* * *

Это вообще как загадка. То есть судьба, счастье, жизненная нитка или уж как там ни назови.

К примеру, наша хроменькая и некрасивая Женечка Лукова, которая после института стала хорошим инженером и плюс вдруг вышла замуж за красавца актера. В институте ее, хроменькую, ужасно жалели. А она, весьма говорливая и веселенькая, ходила себе на лекции с палочкой, похожей на костыль.

Все жалели ее, сочувствовали и стеснялись своего очередного счастья. Играли с ней в пинг-понг. Ходили в кино. И так далее. Старались хоть что-то дать ей, так откровенно и грубо обиженной Богом. Помню, был даже устроен диспут: «Что такое счастье?» Или, кажется, он назывался оригинальнее: «Как сделать всех счастливыми?» Выступавшие очень старались. И почти специально для Женечки рассказывали о Байроне и Оводе. И о Гомере, который не был хромым, но зато был слепым. Мы буквально лезли из кожи. Мы говорили о мужестве и сильной воле. Кто-то из наших интеллектуалов даже рискнул пойти дальше хромых и незрячих. Он процитировал Пруста: «С тех пор как я стал импотентом, у меня словно гора с плеч свалилась», — то есть и с этим вот недостатком можно быть знаменитым. Все это было выслушано с превеликим вниманием. Один выступавший сменял другого. Пафос все нарастал. А Женечка вежливо слушала. И лишь иногда лукаво улыбалась своими умненькими глазками, как бы говоря: «Не так все просто…»

И даже как бы подсмеивалась.

Она как бы наперед знала то, чего мы не знали… Прошло много лет. Недавно я слышал, как женщины удивлялись нашей Женечке. Ну ладно, бог с ним, с красавцем мужем. Но как и чем эта хромоножка умеет привлекать людей? Почему в ее доме всегда какие-то веселые и красивые люди? И почему, извините, именно в нее влюблен приятель мужа (имярек), совсем уж немыслимый красавец и талант?

— И ведь подумать только, — говорила одна из женщин со вздохом, — подумать только, какой у нее муж.

И все женщины (хором, с невыразимой тоской):

— А какой любовник!

* * *

Нет, в этом самом Воробьевске, прежде чем связать свою судьбу с Василием Паниным и с железной дорогой, Валя пробовала преподавать в школе. Но — не вышло. Оказывалось, что у Вали не в порядке нервы.

Как только дети задавали ей вопросы, горло сдавливал дыхательный спазм и в глазах стояли слезы. Ей казалось, что она вот-вот разрыдается. И почти месяц пришлось полежать в постели, пока нервы не унялись.

Она дважды устраивалась работать в школу, и оба раза не вышло.

И тогда она стала железнодорожницей.

* * *

Или вот Гущин, академик, хотя уже и не самый молодой. Уж казалось бы, все на месте. И жена, и дети. И дом полная чаша. А друзей нет. Они, конечно, появятся, но пока нет… И вот жена Гущина мне как-то рассказывала:

— В Болгарию с Сашей собираемся. Человек должен видеть мир, ты согласен?.. А может быть, в Англию поедем. Английские туманы посмотрим. Нельзя же сидеть на одном месте, ты согласен?

Она рассказывала, я слушал, а Гущин угрюмо молчал.

* * *

Или вот Сергей Чекин, брат Вали. Он уже сейчас был замом директора небольшого ресторана. И чувствовалось, что это только начало. Когда мы к нему пришли, Чекин показывал нам всякие грамоты, вымпелы и говорил о предложениях перейти на хозяйственную работу.

— На хозяйственную! — сказал он с нажимом.

А пришли мы трое. Дужин Олег, Тиховаров и я. Чекин узнал нас, обрадовался. Но засиживаться с нами не стал:

— Работа.

Так и сказал. И глаза у него были соответствующие. Деловые. Он выпил полрюмки коньяка (какого-то особенного, который он для нас отыскал), выпил и сказал. С той же интонацией:

— Работа.

Так что кончили мы вечер у Олега Дужина. И это, собственно, отправная точка всего рассказа. Вот он, вечер. Тиховаров, Дужин Олег и я — втроем… Сидим и вспоминаем.

Или представляем. Стараемся представить, что Валя Чекина едет сейчас в поезде, Гущин думает о том, что нет у него друзей. Хроменькая Женя Лукова провожает сейчас до метро какую-то веселую компанию. Ну и так далее. И все это происходит именно сейчас — когда мы сидим и разговариваем.

А затем другая минута. Олег Дужин читает из Пушкина — воспламенился и читает:

Бог помочь вам, друзья мои…

«И в бурях, и в житейском горе» — это, разумеется, для всех нас. А «в мрачных пропастях земли» — это для погибшего нашего Дягилева и рано умершей Наташи Тучковой.

И это самое «Бог помочь» мы желаем всем нашим. И Дужин еще раз читает. Уже как бы под занавес:

Бог помочь вам, друзья мои,И в бурях, и в житейском горе, —

здесь он делает глубокий вздох:

В краю чужом, в пустынном мореИ в мрачных пропастях земли.

Глава 7

Василий Панин, счастливый, подошел к Вале.