Читать интересную книгу Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков

3

Перед отъездом в Советскую Россию Бобровников, выполняя обещание, побывал у Марии Михайловны. Она встретила его с меланхолическим видом, пояснила, что ей нездоровится, грустным голосом предложила чаю. Кроме Бобровникова, никого не было. Ему подали чай. В доме была какая-то гнетущая тишина. В огромных комнатах холодно и неуютно. Мария Михайловна говорила тихим упавшим голосом, куталась в пуховый платок, глаза ее припухли, будто она только что плакала.

— Очень любезно, что вы не отказались навестить несчастную одинокую женщину. Ваш отъезд всколыхнул в памяти давнее прошлое. Так странно, что вы спокойно сядете в поезд и поедете… туда! Мне всегда представлялось, что там давно уже ничего нет, пустота, провал… Мне как-то в голову не приходило, что туда можно вот так запросто — сесть в купе и поехать. России нет… То есть я имею в виду — той, нашей России. Та Россия, как град Китеж, погрузилась на дно озера, сгинула, исчезла…

Она говорила медленно и не очень связно. Как будто бредила. Она еще не опомнилась от недавнего сильного потрясения.

Приехал в Париж московский Большой театр — советский балет и советская опера. Мария Михайловна сидела в ложе. На сцене помещичьи девки собирали малину и пели «Девицы-красавицы»… На сцене варили варенье… и Татьяна Ларина назначала свидание Онегину… Прекрасные голоса, изумительная музыка Чайковского… Зрительный зал был наполнен разнаряженными женщинами. Сверкали колье, серьги, браслеты, кулоны, которые каким-то чудом еще уцелели от прежних времен… Сверкали лысины мужчин, неуклонно стареющих, доживающих дни здесь, в эмиграции, не у дел, в ненастоящей, на холостом ходу вертящейся жизни… Мария Михаиловна, потрясенная, растерянная, сидела в ложе и плакала, плакала неутешно, горько, обиженно. У нее было впечатление, что она из загробного мира, из могильного склепа ухитрилась подслушать явственно долетающие до нее звуки той, настоящей, благоухающей жизни.

Не ходи подслушивать,Не ходи подглядыватьИгры наши девичьи…

— пели помещичьи девушки.

Сердце разрывало это стройное пение. Нет больше помещичьих девушек! Нет больше добрых нянь и соседей-помещиков! Ничего нет, миф, мираж, пустота…

Этот спектакль был рубежом в жизни Марии Михайловны. На следующее утро она поняла как-то сразу, внезапно, что пришла ее старость, что она безнадежно постарела, что не стоит больше притворяться и обманывать себя несбыточными надеждами, пудрой и косметическим массажем…

Люси теперь почти никогда не бывала дома. Она пропадала у графини Потоцкой. Друг дома неизменный корректный князь Хилков, дорогой Жан, по-прежнему приходил, с тревогой смотрел на Марию Михайловну, понимал ее переживания, но избегал затрагивать больную тему.

Мария Михайловна стала исступленно-религиозной. В доме появились какие-то тихие черные женщины. Мария Михайловна не пропускала ни одной службы в церквушке на Рю-Дарю. И вот в ту пору ее стала преследовать мысль, что нельзя допустить, чтобы на крышку ее гроба сбрасывали комья чужой, французской земли…

Напоив чаем Бобровникова, она сразу приступила к делу.

— Вы вправе пренебречь моей просьбой, господин Бобровников, но если бы вы знали, как это для меня важно… Это, пожалуй, уже последнее, что я хочу получить от жизни…

— Вы хотите что-нибудь послать со мной в Россию? У вас там есть родственники? — попытался помочь княгине Бобровников, видя, в каком она затруднении.

— Напротив. Я хотела бы получить оттуда… землю. Мою землю.

— Позвольте, — совсем растерялся Бобровников, с опаской посматривая, не рехнулась ли эта светская старуха, — но всем известно, что помещичьи земли в Советской России конфискованы, переданы народу!

— Вы не поняли меня. Мне нужно совсем немного земли, горсточку, какой-нибудь, знаете ли, мешочек…

Бобровников все еще ничего не понимал.

— Горсточку? То есть как горсточку?

Когда княгиня Долгорукова пояснила, сколько ей нужно земли — родной священной русской земли — и для какой цели, Бобровников смутился, растрогался и долго уверял, что выполнит эту необычную просьбу.

— Обязательно пришлю! Сочту долгом! — повторял он, уже прощаясь.

Он и на самом деле не забыл о своем обещании. Опомнившись от первых встреч и первых впечатлений в Ленинграде, Бобровников отправился однажды к Таврическому саду. Там, почти на углу Шпалерной улицы, которая именовалась теперь улицей Воинова, он нашел маленький магазинчик, где продавали цветы, саженцы, а также землю специально для комнатных растений.

— Будете довольны, товарищ! — приговаривала розовощекая бойкая бабенка, наполняя землей принесенный Бобровниковым холщовый мешок. Чудная земля, вы только потрогайте — пух! Мы ее приготовляем по всем правилам, под руководством садовода!

Бобровников не сразу нашел способ, как переслать свою посылочку в Париж. И как же обрадовалась подарку Мария Михайловна! Как благодарила!

4

Слух о том, что княгиней Долгоруковой получена подлинная русская земля, с быстротой молнии разнесся по Парижу. В дом Долгоруковой потянулись породистые, чопорные, элегантные старухи, сухощавые, еле передвигающие ноги, усохшие, с обвислыми щеками, с тусклыми пустыми слезящимися глазами.

Мария Михайловна особо держала неприкосновенный запас — исключительно для себя. Выделила малую толику и на богоугодные благотворительные цели. А самым близким и самым именитым — столбовым дворянам, внесенным в «Бархатную книгу», сенаторам, предводителям дворянства, Рюриковичам, гедеминовичам — выдавала, как особый дар, щепотку земли, отмеривая ее старинной серебряной ложечкой, с вензелем и короной.

Только и слышали в эти годы сообщения: умер такой-то, скончалась такая-то…

— Вы, конечно, уже знаете, — говорили при встрече, — вчера вечером похоронили милейшую княгиню Голицыну. Я ее помню во всем блеске. Красавицей.

— Как же, ведь она была обер-гофмейстериной императрицы! Ей не так много было лет. Другое дело — Воронцов, ему уже в празднование трехсотлетия дома Романовых было за семьдесят.

— А что старуха Клейнмихель? Она ведь ездила лечиться на воды?

— Помилуйте, она еще в прошлом году умерла.

— Разве? А какие балы она задавала у себя, на Сергиевской, в Петербурге! Помните?

— Я сам присутствовал в четырнадцатом году на костюмированном бале в ее доме. Как оттанцовывала тогда кадриль княжна Кантакузен, внучка великого князя Николая Николаевича-старшего!

— Кстати, она жива?

— Что вы! Она погибла при автомобильной катастрофе. Это случилось в том году, когда утонула, катаясь на яхте, принцесса Альтенбургская, та самая, у которой был дворец на Каменноостровском…

Это стало постоянной темой разговоров: смерть, смерть, смерть. Дошла очередь и до князя Хилкова. Он умер как-то нечаянно, мимоходом, только что собираясь побриться. Его нашли мертвым и уже закоченевшим, с одной намыленной щекой.

После его смерти Мария Михайловна стала совсем придурковатой, замечали даже, что она заговаривается. Жила теперь она совсем одна в огромной и холодной, как склеп, квартире. Люси укатила в Америку. Она после многих и многих приключений, переуступив нелепого мосье Жоржа графине Потоцкой, вышла замуж за американского архимиллионера, поставляющего в армию бомбардировщики.

Зачастил к Марии Михайловне некий Рихард Гук. Он говорил на нескольких языках, и на всех с акцентом. Одни думали, что он тайный немецкий агент, другие намекали на его связи с неким засекреченным учреждением Соединенных Штатов.

Рихард Гук способен был часами доказывать Марии Михайловне бессмысленность человеческой жизни, полной тревог и обманов, тем более что видимого мира попросту нет, все существующее — только плод нашего больного воображения. Рихард Гук клятвенно уверял, что для человечества было бы выгоднее всего погибнуть в пламени войны. И быстро, и надежно! А если так, то почему бы не начать поход против коммунизма? И почему бы ей, Марии Михайловне, не завещать свое состояние на это дело?

Рихард Гук убеждал Марию Михайловну вложить капитал также в издание философских трудов его, Рихарда Гука, особенно его трактата «Нет морали!» и его научного исследования «Стыдно ли быть кровожадным?».

Мария Михайловна слушала странного проповедника со смутной тревогой, смешанной с религиозным восторгом. Но она никак не могла запомнить мудреного названия этого нового учения: экзистенциализм.

Рихарду Гуку начинало казаться, что его работа не пропадет даром, что он достаточно обработал эту чертову куклу — русскую княгиню и можно приступить к оформлению по части денежных дел. Однажды Рихард Гук пришел не один, а в сопровождении некоего джентльмена.

— Тысяча извинений! — расшаркался Рихард Гук. — Осмелился без особого на то разрешения прихватить с собой мосье Кадо, юрисконсульта нашей фирмы.