— Сам виноват, потому что только одну дыру проделал. Вот у меня в каждом сапоге по две дыры, в носке и в пятке. Вода с одного конца втекает, с другого вытекает, и ноги всегда сухие.
Несмотря на то, что мы старались наладить наилучшие отношения с соседней Новой Деревней, у нас с ней вышла настоящая война. Новодеревенцы не удовлетворились прошлогодним решением уездного совета и потребовали отдать им два с половиной гектара земли. По настоянию мамы мы, не желая ссориться, решили отдать им землю, но после того, как выиграем дело. Однако в волостном совете мы его проиграли и не стали обжаловать. Как только они получили опорный участок, они стали претендовать на всю остальную землю, причём с посеянным нами урожаем этого года. Урожая этого мы дожидались как манны небесной. Половина ребят уже была нетрудоспособна на почве голода. Фурункулёз, кровавые поносы из-за питания снытью и всякой дрянью, у всех старших мальчиков — расширение сердца. Я пытался затыкать все дыры в работе, но, наконец, свалился и я.
Сельхоз лег на узенькие плечи неумелого и вовсе неспособного ни к какой работе Серёжи Чёрного. А крестьяне говорили при частых встречах:
— Лучше отдайте урожай, а то ведь он у вас всё равно сгорит. — И действительно, когда осенью свезли необмолоченные ещё снопы и сложили их за неимением другого места на террасу, ночью крестьяне их подожгли. К счастью Бэла, дежурившая в ночном, быстро заметила пламя и двух убегавших мужчин. Она подняла всю колонию. Выскочивши полураздетыми, мы быстро организовали цепи от пруда, по которым передавали вёдра с водой. Всеволод влез в холодную воду (дело было в октябре), черпал и подавал их на высокий берег, кто-то растаскивал снопы граблями. Всеволод и Костя влезли прямо на гору горящей соломы, им подавали вёдра и они поливали сверху, вилами сбрасывали горящие снопы.
В жизни не видел такой дружной, такой самоотверженной работы. Мы спасали не только урожай, но всю колонию. А вместе с ней все наши надежды на будущее. Ведь снопы горели на деревянной террасе деревянного здания!
Маленький Алёшка пытался не отстать от больших. Олег спокойно, не бегая, давал всем, не участвовавшим в тушении, деловые поручения и успокаивал испуганных девочек. Галя, чувствуя себя ответственной за всю группу маленьких и больших, обращалась с разными словами то к одному, то к другому. Ей поручили одеть и вывести из дома всех больных и маленьких на случай, если загорится дом. Эта группа, закутанная в одеяла поверх одежды (ночь была холодная), стояла в стороне у дома Алексея Александровича. Бывший владелец дома, наш сосед, стоя в стороне от всех, схватившись за голову руками, громко стонал, раскачиваясь.
Снопов погорело много, но колонистам всё же удалось справиться с огнём. Как-никак у нас был немалый опыт в тушении пожаров, постоянно возникавших из-за времянок и коптилок. Этот пожар был двенадцатым. Мы, на всякий случай, заранее распределили роли, избрали Всеволода Бранд-майором.
Подобный поджог повторился ещё раз той же осенью.
Во время большого пожара мама была в Москве. Она отчаянно боролась за жизнь колонии. Ходила по учреждениям, выхлопатывала «бронированный» паёк, санаторный паёк, пыталась связаться с американскими квакерами, помогавшим детским колониям, добывала вторую корову, книги, искала технических сотрудников. Опять проходила почти босая по 30 верст в день. Просила, умоляла. Спорила, но была спокойна душой, потому что верила, что делает нужное и важное дело.
Вся педагогическая работа тоже держалась на маме. Вот как вспоминает своё знакомство с ней одна из колонисток, Галя.
При первом же знакомстве Лидия Марьяновна поразила меня своим лицом, главным образом своими проникновенными, внимательными и бесконечно добрыми глазами. Сила её взгляда и слова были огромны, как ток магического действия, при обращении не только к нам, детям, но и ко взрослым. Любовь её и моя к ней помогли мне справиться с большим детским горем: мы недавно потеряли обоих родителей. С годами моё восхищение и удивление только росло: где берет силы на все свои обязанности эта невысокая, худенькая и слабая женщина. Лидия Марьяновна вникала абсолютно во все стороны жизни воспитанников, сама очень деликатно разрешала неполадки и споры, случавшиеся между педагогами и техническими сотрудниками. При этом мы, дети, были уверены, что у нас — полное самоуправление. Наш сельхоз и наш домхоз состояли только из ребят. Мы участвовали и в заседаниях педагогического совета, мы сами, на общем собрании, решали, принять ли того или иного новенького. Только взрослыми мы поняли, что только исключительный такт и педагогический талант позволяли Лидии Марьяновне вникать во все мелочи и всем руководить, не оставляя никакого впечатления о каком-то давлении. По утрам нас никогда не поднимали звонком; она каждого обязательно будила сама, поглаживая по голове, со словами «Пора вставать, детка». Так же обходила всех и вечером, а нас было до 60 человек!
В то же время в колонии было не всё благополучно. Три вещи разъедали её изнутри.
Первая была наша общая несобранность, разгильдяйство, внешняя грубость. Мама очень страдала от этого. У нас выработался даже специальный жаргон. Нередко можно было услышать такой, например, вполне дружественный диалог:
— Посунься, отсвечиваешь.
— Заткни харчевню, селёдками воняет.
— А ты не пищи. Посунься, говорю.
— В семнадцатом…
— Не понял.
— Отнеси это за счёт своего несовершенного понимания! Я говорю, в 17-м году холуи отменены.
— Я думал, ты дурак, а ты из деревни.
— Думают только индейские петухи.
— А вот сейчас как дам по хряпалу!
Это, конечно, только упражнение в словесности, изобилие эпохи. Никто никому никогда по хряпалу не давал. Странно, но мы испытывали потребность во внешней грубости. Это, вроде бы, возвышало нас в собственных глазах. Мама отчаянно боролась с привычкой к грубости. Она надеялась, что чтение отрывков из священных писаний всех народов пробудит в нас чувство братства и милосердия по отношению друг к другу. Она немного перебарщивала в этом отношении. В 15 лет мы не могли воспринять религиозные поучения в той мере, в какой она их принимала в 40. Тогда она вспомнила о скаутах и посоветовала нам воссоздать скаутский отряд.
Эта мысль показалась нам сначала странной. Разве скаутизм не был приготовительной ступенью к колонии? Разве мы не выросли из него? Но поразмыслив, мы решили, что он ещё может быть нам полезен. Собрали сбор, провели запись. Записались почти все, кроме пяти человек. Разбились на два патруля, патрульными выбрали Колю и меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});