— А может, мерзавца еще и донимала ревность, — предположил Руфус. — Даже Всеволод и тот, наверное, слышал, что ты посещаешь эту Атенаис.
— Какую-то историю придумать все равно надо. — Голос Кадока дал трещину. — Честно говоря, я и сам не понимаю, что произошло.
— Ха! Все ясно, как бородавка на заднице. Сучка втянула в дело кого-то из своих завсегдатаев. Решили заткнуть тебе глотку на веки вечные — потом они и до меня добрались бы — и прикарманить твои денежки. Может, она прибрала к рукам какого-нибудь олуха из верхних правителей — знает про него что-нибудь гадкое, например. А может, он был попросту радешенек услужить ей и получить свою долю. Нам повезло, мы живы, но выиграла все равно она. Теперь на нас объявлена охота. Если мы хотим оставаться в живых и дальше, нам нельзя возвращаться сюда лет двадцать, а то и тридцать. — Руфус отхлебнул из кувшина, вино чавкнуло. — Забудь ее.
Кадок стукнул кулаком по стене. Штукатурка треснула и обвалилась пластом.
— Как же она могла? Как?!..
— Проще некуда. Ты сам сплел силок, в который и угодил. — Руфус потрепал Кадока по плечу. — Не отчаивайся. Не пройдет и одного поколения, как наплутуешь золота на новый сундук…
— Но зачем ей это понадобилось? Кадок оперся рукой на стену, а лицом на руку. Руфус пожал плечами.
— Шлюха — она и есть шлюха.
— Она же бессмертная… И я предложил ей… Он замолк, не в силах продолжать. Руфус жестко поджал губы, хоть в полумраке этого было не различить.
— Надо было предвидеть. Ты куда проницательнее меня, если только даешь себе труд подумать. Сколько лет она была тем, кем была? Четыреста, так ты мне сказал? Ну и сколько же у нее за это время было мужчин? Тысяча в год? Сейчас, может, ей столько не требуется, зато раньше, вероятно, бывало и больше.
— Она говорила мне, что… Она брала и берет от жизни все, что могла и может…
— Что доказывает, как ей нравится заниматься тем, чем она занимается. Тебе и без меня известно, чего именно хотят мужики от шлюхи. И во все времена таких девиц избивали, грабили, выгоняли на все четыре стороны или оставляли брюхатыми и бросали — выкручивайся как умеешь, выкинь своего выродка хоть на помойку… Так продолжалось четыреста лет, Луго. Как, по-твоему, она может относиться после этого к мужчинам? Останься она с тобой, ей бы никогда не испытать даже удовлетворения оттого, что ты стареешь, а она нет…
Глава 8
ПРОЩАЙ, ПРИДВОРНАЯ СЛУЖБА
Дождь шел весь день — легкий, беззвучный, он будто растворялся в стелющемся над землей тумане, но окружающий мир стал нереальным, как во сне. Камни и карликовые кипарисы в саду — и те были видны еле-еле. Капли падали с навеса над верандой, сливались пленкой на беленой стене. На том видимость и кончалась. Хотя широкие южные ворота стояли настежь, Окура едва различала за ними улицу в лужах и одну-единственную вишню без листвы. Даже дворец, расположенный напротив, — небольшой, но все же дворец, — утонул в тумане, а город Киото словно и не существовал никогда.
Ощутив озноб, она вернулась в жилые комнаты. Слуги, которых она встретила, в подбитых ватой одеяниях казались толстыми и неуклюжими. А на ней были только кимоно в два слоя, — выдержанные в зимней гамме цветов, они отличались дешевой элегантностью, но тепла почти не давали. Изо рта вырывался призрачный пар. Вдобавок к холоду в жилище было еще и сумрачно. Ставни и шторы задерживали ветер, но не сырость, и даже жаровни не помогали.
Тем не менее жилище обещало известный уют. Масамичи оказался столь великодушен, что выделил ей отдельное спальное возвышение в западном крыле. За раздвижными экранами, отделявшими ее личную комнату от остальных, на полу разместились два сундучка и столик для игры в го. Мелькнула шальная мысль, что в такую погоду они хотели бы забраться под циновку татами, убежавшую от них на возвышение. Поскольку в комнате никого не было, спальные занавески были отдернуты, и за ними, в неверном свете фитилей, призывно темнел матрасик с подушками.
Окура открыла шкаф, где прятала свою цитру-кото. Фамильные ценности еще не выносили; она дала цитре прозвище «Кукушкина песня». В такой день прозвище обретало новый смысл: птица, славящаяся своим непостоянством, посредничающая между живыми и мертвыми, воплощающая собой неотвратимое движение времени. Что, если наиграть мелодию, любимую с ранней юности? Бывало, что и потом она иногда услаждала этой мелодией мужчин — тех двоих из своих любовников, кто был ей по-настоящему дорог… Нет, ничего не выйдет, инструмент сейчас настроен на зимний лад.
В помещение явилась служанка, приблизилась и пропела с поклоном:
— Моя госпожа, прибыл гонец от благородного господина Ясухиры.
По тону служанки чувствовалось, что гонец воспринят как явление заурядное. Связь между Чикузен но Окурой, состоящей при дворе бывшего императора Цучимикадо, и Накахари но Ясухирой, до недавних пор младшим советником самопровозглашенного императора Гото-Ба, продолжалась уже много лет. Она придумала для него прозвище Микжи — «Глубокий снег», — ибо именно такой предлог он выдвинул для того, чтобы впервые остаться с ней на ночь.
— Прими его, — распорядилась Окура, ощущая легкий трепет.
Служанка вышла и вернулась к гонцу, который как раз поднялся на веранду. Поскольку наружный свет падал на него со спины, Окура только и могла высмотреть сквозь прозрачные шторы, что он совсем мальчик. Впрочем, было заметно, что его парчовая курточка суха, да и белые штаны не испачканы. Значит, он, мало того что набросил соломенную накидку, еще и прибыл верхом на лошади. Ее губы тронула мимолетная улыбка: что бы ни случилось, Миюки будет сохранять приличия до самого конца.
Улыбка погасла. Как ни притворяйся, а конец уже наступил. Для них обоих.
Согласно обычаю, гонец вручил то, с чем прибыл, служанке и в ожидании ответа преклонил колено. Служанка передала письмо Окуре, а сама удалилась. Развязав шнурки, Окура развернула бледно-зеленую бумагу, намотанную на ивовый прутик, — обычный выбор Ясухиры. Однако каллиграфия оказалась не столь отточенной, как бывало: он стал впадать в дальнозоркость.
С тревогой узнал, что ты потеряла свое положение при дворе. Питал надежду, что покровительство супруги бывшего императора защитит тебя от гнева, павшего на голову твоего родственника Чикузена но Масамичи. Что станется с тобой без его протекции, когда я ныне тоже почти беспомощен? Воистину это печаль, какую мог бы выразить лишь бессмертный Ду Фу. Смею добавить свои слабые строки в искреннем чаянии, что мы по крайней мере свидимся вскоре снова.
Затухает год, А мои рукава поверх твоих Сыры, как сама земля, Увлажнены соленым дождем Из меря моей печали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});