Читать интересную книгу Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

— А, ты приехал нас стращать и в колхозы загонять? Не пойдем! Долой колхозы, — ревела толпа, подбираясь к Штродаху, чтобы разорвать его. Крепкая Алена повернулась к Штродаху спиной, взорам красноармейцев открылся громадный голый зад, и его обладательница заорала под улюлюканья:

— Вот тебе колхоз! Погляди! Штродах выстрелил, Алена упала. Новый рев:

— Бей! Смерть коммунистам! И командир отряда приказывает дать первый залп поверх голов, но только после третьего — все так же поверх, толпа начала разбегаться… Тем не менее, в тот же день были убиты три председателя колхоза, коммунисты, комсомольцы и некоторые колхозники. С 5 по 11 мая в Пителине шел суд. За превышение власти разные сроки с последующим запрещением занимать руководящие должности получили председатель райисполкома Субботин, его заместитель Олькин, судья Родин, начальник районного административного отдела Юрков, райуполномоченный по коллективизации Косырев, секретарь райкома партии Васильченко и еще несколько человек. Был снят и Штродах. А пителинцы опомнились. Но никто из них так и не узнал, что о «героических рыцарях борьбы с коммунизмом под Москвой» писали газеты Лондона, Парижа, Нью-Йорка. Писали они в это время и об истории внешне совсем другого рода. Почти тысяча колонистов-шведов из села Старошведское Херсонского округа Украинской ССР решила возвратиться в Швецию под влиянием антисоветской пропаганды. Шведы уехали, но газеты Запада уже не писали о том, что на «исторической родине» у переселенцев сразу возникли сложности с землей, с работой. Приходилось наниматься в батраки. И «херсонские» шведы потянулись обратно. Надо отдать должное шведскому правительству — оно не препятствовало им, как и Советское. В 1931–1932 годах большинство вернулось. Коллективизация проходила по-разному. Уполномоченный по организации колхоза, военный комиссар Павлоградского округа на той же Украине, бывший чапаевец Сидор Ковпак перед тем как созвать собрание селян, две недели жил в селе и ходил по хатам. И уж тут с колхозного пути людей не смогла бы сбить никакая Алена с выпуклостями любого размера. Вот как все было непросто, читатель. И очень непросто было тогда Сталину. Точная информация о положении на селе ложилась ему на стол в виде сводок ОГПУ. И ответом были вначале секретные директивы и телеграммы, рекомендующие снизить темпы коллективизации. Но ожесточение штродахов, нетерпение шолоховских Нагульновых, подстрекательство кулаков и темное исступление крестьянства уже сплелись в один колючий клубок. Телеграммы не помогали. И тогда появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Вздыбленная страна начинала приходить в себя. И много позже елецкий крестьянин Димитрий Егорович Моргачев признавался: «Да, уважаемый читатель, трудно и очень трудно отказаться отличной собственности природному крестьянину». ЗАТО легко отказаться от личной ответственности «природному интеллигенту». Философ Михайлов и экономист Тепцов через 60 лет после переломного 1929-го утверждали, что даже в 1940 году колхозные поля давали лишь 88 процентов зерна, хотя занимали 99,1 процента посевной площади. Выходило, что урожайность на личной делянке превышала колхозную в 15 раз? Конечно, это — глупая и злобная чепуха. Правдой, впрочем, было то, что в конце 1930-х годов личное стадо колхозников превышало колхозное. Однако росло оно намного быстрее, чем в «доколхозные» годы. Количество свиней с 1923 по 1929-й увеличилось на девять миллионов, а с 1932 года по 1938-й — на пятнадцать. И не по щучьему велению… Пленум ЦК ВКП(б) в июне 1934 года постановил «в кратчайший срок ликвидировать бескоровность колхозников». Выражение корявое, но смысл искупал все. А вскоре улучшился и сам словарь коллективизации. В феврале 1935 года VII съезд Советов СССР решил повести дело так, чтобы «к концу второй пятилетки не осталось ни одного колхозника, который не имел бы в личном пользовании коровы и мелкого скота». Но до этого стране пришлось пережить черный 1933 год. Год голода. Тогда в одно трагическое целое смешалось многое… Под ножом провокации недавно полегли миллионы голов скота. Привычка к коллективному труду укреплялась не очень-то. Сыновья и дочери (вдумайся, читатель, — всего лишь сыновья и дочери) энгельгардтовских «баб» работали ни шатко ни валко, боясь, «как бы не переработать за соседа, даже если работали с утра до вечера». Это не моя выдумка, читатель, а цитата из седьмого номера журнала «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства» как раз за 1933 год. И вот тут пришла засуха. Недород. Особенно на Украине стихии помогли хатаевичи — ведь это был удобный повод вызвать недовольство Сталиным. Все, что ослабляло Сталина, было выгодно Троцкому, даже если это ослабляло СССР. А кроме троцкистов были выжидающие своего шанса эсеры, монархисты, белогвардейцы, националисты, просто саботажники и как ни странно, действительно агенты иностранных разведок. Монархическая газета «Возрождение» писала 28 марта 1930 года: «Необходимо подумать, как отомстить этой сволочи, да отомстить так, чтобы не только завыли, но чтобы земной шар лопнул надвое, услышав стоны большевиков. Месть, месть и месть, на истребление! И не здесь, за границей… Там, в самом гнезде этой сволочи». 18 апреля она же повторила: «Нужно что-то делать сейчас, не откладывая, желать хоть конца мира, только чтобы уничтожить большевиков». Такое вот «возрождение» готовила нам эмиграция. А в самой стране тогда еще хватало ее единомышленников и прямых порученцев. Стервятники по натуре, они тут же слетались на поле смерти. Ведь еще во времена голода в Поволжье 1921 года член кадетского «Всероссийского комитета помощи голодающим» (известного еще как «Прокукиш» по имени его руководителей Прокоповича-Кусковой-Кишкина) Булгаков в своем дневнике писал: «И мы, и голод — это средство политической борьбы». Тогда им удавалось действовать открыто. Теперь они действовали тайно. Но действовали. Однако основная причина была, все же, в недороде. Люди пухли, ели лебеду и умирали. Умерли тогда миллионы. И тут опять не обошлось без природной безнравственности «природных интеллигентов». Трагедией спекулировали тогда, спекулируют и поныне. Английский ученый Виткрофт изучил эти годы пристально и пришел к выводу: просчеты коллективизации и голод 1933-го унесли около трех миллионов жизней. Это уже очень много. И это, очевидно, и есть истинная цена, заплаченная напоследок русским народом за былую социальную инертность, за темноту и отсталость. Но «тельцы мнози тучны», помянутые Сталиным, искажают историческую правду, перемалывают ее своими крепкими зубами в труху, и цифры растут, как гора навоза: 9 миллионов, 18 миллионов, 20 миллионов «загубленных и репрессированных». Вначале Стивен Розфилд, потом Роберт Конквест. И черт ли для русского интеллигента в том, что по «статистике» Конквеста получается, что к концу 1937 года в СССР за решеткой (не считая уголовников) был якобы каждый четвертый мужчина, а в городах каждый второй. Так кто же тогда срывал распустившиеся «в парке Чаир» розы для юных и не очень юных подруг? Кто обеспечивал постоянно растущую рождаемость? Бирмингемец Виткрофт назвал свою работу «Еще одна клюква Стивена Розфилда», а «отечественное интеллигентское болото», которое высмеивал молодой русский грузин в серой шинели в 1917-м, жадно набрасывается на эту «клюкву» и заглатывает ее, не морщась. И объявляют раскулаченного (несправедливо ли, справедливо ли раскулаченного) фигурой с «типичной для нашего народа судьбой». Хотя все более типичной для человека из народа становилась судьба уверенная, осмысленная. Большая… Интеллигенция высокомерно объявляла сама себя совестью нации, но на самом деле та ее часть, которая была враждебна новой власти, оказывалась лишь сгустком народного политического невежества. Русский народ — народ крестьянский. А русского крестьянина веками отучали быть хозяином своей судьбы. И вот теперь, когда Сталин и большевики эту привычку ломали, слишком многие держались за нее по привычке к привычному. Хотя за старым стояли невежество, голод, иностранная кабала, гибель и смерть… В грузинской газете «Иверия» в номере за 25 декабря 1895 года было опубликовано стихотворение 16-летнего семинариста из Тифлисской духовной семинарии Coco Джугашвили: «Ходил он от дома к дому, Стучась у чужих дверей, Со старым дубовым пандури, С нехитрою песней своей. А в песне его, а в песне, Как солнечный блеск, чиста, Звучала великая правда, Возвышенная мечта. Сердца, превращенные в камень, Заставить биться сумел, У многих будил он разум, Дремавший в глубокой тьме. Но вместо величья и славы Люди его земли Отверженному отраву В чаше преподнесли. Сказали ему: «Проклятый, Пей, осуши до дна… И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!»… Это стихотворение цитируют все чаще различные авторы, но ведь без него и действительно нельзя рассказывать о Сталине честно. Разве не так, уважаемый мой читатель? «НАПЛЮЙ, батя, на глаз — у нас теперь аршин есть!», — говаривал молодой плотник старому. А что — совет дельный! Мемуарист может ошибиться, историк — соврать, а вот цифры… Хотя и считается, что ложь, большая ложь, метеопрогнозы и статистика стоят в одном ряду, хотя и есть на свете «статистика» розфилдов и конквестов, но лучше всего о том, как жила и чем была занята страна, рассказывают, все же, бесспорные цифры. К ним и обратимся… В том самом 1913 году, от которого давно «пляшет» вся статистика и который считается пиком достижений царской России, жилой фонд страны составлял 180 миллионов квадратных метров. Реальной жилищной нормой в городах для рабочего люда была норма тогдашнего армейского карцера — полторы квадратных сажени или две кубических. Квартиру в Питере имело 28 процентов рабочих семей, комнату — 17 процентов, полкомнаты — 46. Еще пять процентов «имели» «углы». Высококвалифицированный питерский (по тем временам, не забудем, — столичный) рабочий подчас мог позволить себе снимать квартиру, получше некоторых нынешних профессорских. Да, было такое… Однако у половины рабочих семей было по полкомнаты на все про все… Целуй, рожай, гуляй и помирай — все в условиях «широчайшей гласности». Учись? Э-э-э… Учиться простому люду рекомендовали не очень-то… Пришел Октябрь, прошла Гражданская война. Наступило время «жилищного передела» — квартирной реформы 1918–1922 годов. 64 процента семей въехали в квартиры, 46 — в комнаты. Но «жилищный передел» — это еще не жилищное строительство. Оно еще было впереди. Вначале не ахти какое. За одиннадцать лет ДО первой пятилетки Россия «нэповская» построила 43 миллиона «квадратов» жилья… Зато Россия социалистическая за двенадцать лет ПОСЛЕ первой пятилетки — втрое больше: уже 123 миллиона. На карте новой России появилось 523 новых города и 495 новых городских поселков. И это были не просто новые населенные пункты. Каждый город и поселок — это новый завод или фабрика, рудник или шахта. А перед их постройкой надо было провести изыскания, сделать проекты, подготовить кадры. Свои кадры, потому что зависеть от иностранных специалистов уважающая себя страна не может. Правда, в СССР в то время приезжали не только за высоким заработком, но и за новыми идеями или с новыми идеями. Конструктивист Ле Корбюзье именно в Москве в 1934 году реализовал свой первый крупный строительно-архитектурный замысел — тогдашнее здание Центросоюза, а ныне — Центрального статистического управления (я им любуюсь каждый раз, когда оказываюсь рядом). В обиход входило новое слово «реконструкция». Архимеду нужна была одна точка опоры, чтобы перевернуть мир. Реконструкция, то есть индустриализация, коллективизация и культурная революция, стала той точкой опоры, которая позволила Сталину в срок одной, по сути, пятилетки перевернуть Россию. Причем перевернуть с ленивой головы на работящие ноги! Освобождение от дурной крови пошло при этом на пользу и голове. Но могло ли здесь быть все гладко? Что ж, на этот вопрос ответил сам Сталин на Кремлевском приеме в честь металлургов 26 декабря 1934 года: «У нас было слишком мало технически грамотных людей. Перед нами стояла дилемма: либо начать с обучения людей в школах технической грамотности и отложить на десять лет производство и массовую эксплуатацию машин, пока в школах не выработаются технически грамотные кадры, либо приступить немедленно к созданию машин и развить массовую их эксплуатацию в народном хозяйстве, чтобы в самом процессе производства и эксплуатации машин обучать людей технике, выработать кадры. Мы избрали второй путь. Мы пошли открыто и сознательно на неизбежные при этом издержки и перерасходы, связанные с недостатком технически подготовленных людей, умеющих обращаться с машинами. Правда, у нас наломали за это время немало машин. Но зато мы выиграли самое дорогое — время и создали самое ценное в хозяйстве — кадры. За три-четыре года мы создали кадры технически грамотных людей как в области производства машин всякого рода (тракторы, автомобили, танки, самолеты и т. д.), так и в области их массовой эксплуатации. То, что было проделано в Европе в течение десятков лет, мы сумели проделать вчерне и в основном в течение трех-четырех лет. Издержки и перерасходы, поломка машин и другие убытки окупились с лихвой». УЖЕ САМИ такие Кремлевские приемы были деталью нового характера общественного бытия России. Раньше высшая власть, то есть царь, устраивала приемы дипломатов, знати, ну выпускников Академии Генерального штаба. А теперь в Кремлевских залах приветствовал Труд. Можно без преувеличения сказать, что это был свободный труд. Если, конечно, понимать под свободой не возможность делать что тебе вздумается, а осознанную необходимость честного участия в созидательной жизни общества. Ведь подлинная свобода возможна лишь там, где человек лишен права причинять вред другим, решая таким образом свои личные проблемы. Вот как раз такая свобода и начинала формироваться в СССР. Троцкист Исаак Дойчер рассуждал о «принудительнос-ти»-де труда в Советской России, но на самом деле перед страной стояла другая проблема — научиться работать. Просто работать изо дня в день. Далеко не все в рабоче-крестьянском государстве были к этому готовы. И как раз в годы первой пятилетки, то есть тогда, когда работа начиналась «всерьез и надолго», появилось понятие «летун». Нехорошее понятие, но уже одно оно опровергало болтовню о «советском рабстве». Так же, как и другое понятие, возникшее в то же время в противовес первому — «самозакрепление». Что это такое, я поясню чуть позже… В 1930 году крупная промышленность потеряла из-за прогулов 16 миллионов человеко-дней, в 1931-м — 25 миллионов. Обломовы так просто не исчезали. Более того, возник новый их тип — деятельный. Ильфо-петровский инженер Талмудовский в поисках лучшего «оклада жалования» забирался даже на строительство Туркестано-Сибирской магистрали и, отхватив очередные «подъемные», тут же исчезал. Менее известны его сельские «коллеги», описанные прекрасным советским литератором Валентином Овечкиным в очерке «Без роду, без племени». В конце тридцатых годов Овечкин писал: «Непоседливых искателей богатого трудодня называют в станицах «колхозники до первого градобоя». Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств». Да, тут и впрямь было бы нелишним подумать о принуждении к труду. Вот география «путешествий» только одного «талмудовского от сохи»: Забайкалье, Сибирь, Кубань, Башкирия, Казахстан, Дон… Но не все же были такими. Одновременно возникало и новое отношение к труду, к своей стране. Уже осенью 1930 года только в Ленинграде 200 тысяч инженеров, техников и квалифицированных рабочих обязались… Читатель, я обращаю твое особое внимание на то, что они всего лишь обязались не покидать свои предприятия до конца первой пятилетки! На Украине такие же обязательства по «самозакреплению» принял на себя каждый… третий металлист. Всего лишь один из трех. А что же остальные два? А они предпочитали высматривать и выгадывать, куда отправиться на заработки: то ли в Днепропетровск, то ли в Днепродзержинск, то ли в Запорожье, то ли в Мариуполь. Опытных-то старых металлистов в первые годы индустриализации было меньше, чем новых заводов! Искать «где лучше» человеку, хотя и не всякому, свойственно. Однако прошлая жизнь давала русским людям не очень-то много таких возможностей. И не только русским. Нужда гнала за океан людей из Ирландии, из Италии, с Украины. Тысячелетиями основными стимулами к труду для труженика были плеть, голод, та же нужда… Реже — жажда наживы, которую утолял один из сотни. Теперь впервые за всю историю человека целая огромная страна, растянувшаяся на шестую часть мира, должна была найти новые регуляторы взамен старых. Скажем, совесть… И раньше кадровый рабочий имел рабочую совесть, профессиональную гордость. Но польза от этого была не ему, а его хозяину. Теперь же надо было использовать эту совесть как чуть ли не плановый элемент экономики, улучшающий жизнь миллионов тем больше, чем более «совестливо» они работали. В это время весь Союз исколесил английский промышленник Гартель. Вот его слова: «Энтузиазм никогда не рождался из рабства. Если бы Советская Россия при осуществлении пятилетки зависела от принудительного труда, она распалась бы на следующий же день». Джавахарлал Неру проехать по СССР не мог. Он «путешествовал» тогда по индийским (а точнее — английским, но в Индии) тюрьмам. Однако он, сам отдавший себя делу народа, и так хорошо понимал наши трудности и наши устремления. 9 июля 1933 года он писал дочери: «В Советском Союзе действует принцип: «Кто не работает, тот не ест!». Но вдобавок к этому мотиву большевики привели в движение новый стимул к труду: работать ради общественного благосостояния. В прошлом этот стимул лежал в основе деятельности идеалистов и редких личностей, но общества в целом, усвоившего и реагировавшего на такое побуждение к деятельности, раньше не было. Подлинной основой капитализма является конкуренция и личная выгода, получаемая всегда за счет других. В Советском Союзе этот мотив личной выгоды уступил место социальному стимулу: рабочие в России, как сказал один американский писатель, учатся тому, что «от признания взаимной зависимости рождается независимость от нужды и страха»… Между прочим, читатель, Неру тоже умел видеть на расстоянии «большое», важное. И поэтому даже в стенах тюрьмы рассмотрел такую интересную деталь новой жизни в России: «Избавление от ужасного страха перед нищетой и небезопасностью, повсюду довлеющего над массами, является великим достоянием. Говорят, что ликвидация этой угрозы почти полностью положила конец психическим заболеваниям в Советском Союзе». ЧЕСТНО посмотреть на новую Россию могли не только умный английский капиталист Гартель и борец против владычества Англии в Индии Неру, но и француз Альбер Марке, один из выдающихся художников XX века. Его городские и морские пейзажи редко и мало населены людьми, но почти на каждом из них есть не праздный наблюдатель, а труженик и его работа. Для Марке труд — это необходимая часть природы, населенной человеком. Пожалуй, только один его младший современник Георгий Нисский из Советской России в полной мере обладал таким же умением наполнить пейзаж ощущением созидания даже без присутствия человека на полотне. Марке объездил всю Европу, а в 1934 году приехал в СССР. Вот его маршрут: Ленинград, Москва, Харьков, Тбилиси, Батуми… 23 августа газета «Советское искусство» поместила его статью «Обновленная жизнь. Впечатления художника». Марке разбирался в политике так же слабо, как хорошо он разбирался в живописи. Но жизнь он видеть умел, и поэтому выделил главное в увиденном: «обновленная». Потом он открыто восхищался удивительной страной, где деньги не играют никакой роли, и бескорыстием молодежи этой страны. Георгию Нисскому было в 1934 году 30 лет. Сын фельдшера сбелорусской узловой станции Новобелица, в 18 он был командирован в Москву на учебу во Вхутемас — Всероссийские художественно-театральные мастерские. В старой России было два основных типа художника: признанный состоятельный и талантливый, признаваемый, однако неимущий. Нередки были, впрочем, и талантливые, неимущие и непризнанные. Но разве мог любой из них представить себе жизнь молодого художника такой: «Мастерство волейбола постиг глубже, быстрее и совершеннее, чем мастерство живописи, и признаюсь, что часто писал урывками между состязаниями и матчами. Сетка и летящий мяч увлекали меня больше». В спортивном зале он познакомился с Александром Дейнекой, который был на четыре года старше. Нисский писал: «Встретил и полюбил Дейнеку. Понятно почему. У меня были здоровые, быстрые ноги, крепкие бицепсы. Я был здоров и молод, во мне рос новый человек. А на его рисунках и полотнах я впервые увидел новую жизнь, обстановку и тех людей, с которыми я встречался на улице, вцехах, на спортивном поле». Да, в новой России даже большой художественный талант иногда уступал спортивному азарту, а в старой России ни таланта, ни азарта не хватало даже «чистым» спортсменам. На Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 году футбольная сборная России проиграла сборной Германии со счетом 0:16! Это расценивали как «спортивную Цусиму». Так ведь и вся «царская» олимпийская сборная заняла тогда 15-е место из 18. Всего через два десятка лет, в 1932 году, в спортивных клубах СССР занималось в 20 раз больше спортсменов, чем их было в Российской империи в год «футбольной Цусимы». От пятидесятитысячной «белой» клубной публики — к миллиону молодых рабочих парней и девчат. А ведь это, не считая новых, привычных к солнцу и воде миллионов мальчишек и девчонок! Нисский в 1932-м, после двухлетней службы в Красной Армии на Дальнем Востоке, пишет пейзаж «Осень. Семафоры». Низкий горизонт, рыжая полоска земли с железнодорожными путями, стальные нити проводов с ласточками на них, чистое, просторное серое небо с легкими клочками белых облаков. Туда же, ввысь, рвутся клубы белого дыма паровоза, проносящегося под входными семафорами, на одном из которых красное, взлетевшее вверх «крыло» показывает: «Путь открыт». Через год появилось «На путях», где фигурка девушки в белом платье с книгой в руке не теряется на фоне станционного путевого раздолья, а становится приметой жизни, возможной лишь теперь, здесь, в этой стране. Нисский признавался: «У меня с семафором больше интимности, чем с березкой. Паровоз выразительнее и современнее, чем левитановская копна, около него наше сегодняшнее настроение». Но это «сегодняшнее» у Нисского не давило природу, а вписывалось в нее. Чуть позже, в 1937-м, в том самом году, когда московские троцкисты сидели на скамьях «московских процессов», а сам Троцкий публиковал в Лондоне и Нью-Йорке статьи о «мрачной сталинской тирании», друг Нисского Дейнека напишет свое лучшее, быть может, полотно «Севастополь. Будущие летчики». То время дало много картин, точно выражающих время, но вряд ли можно найти другую, так принадлежащую и настоящему новой страны, и ее будущему. Простор моря и неба, гидросамолеты, солнце, три сидящие загорелые фигуры — взрослого и двух мальчишек, смотрящих вдаль… Туда, в завтра. Уралец Порфирий Полосухин до службы на флоте работал в Свердловске. За шесть лет до того, как дейнековские будущие летчики уселись на севастопольской набережной понаблюдать за полетами, краснофлотец Полосухин следил вместе с товарищами с палубы крейсера, как над той же бухтой от набравшего высоту гидроплана отделяется черная точка. Знаменитый парашютист Леонид Минов впервые в истории прыгнул над Черным морем. Пройдет немного времени, и русский рабочий парень с Урала сам станет известным пилотом воздушных шаров и парашютистом-испытателем. В СССР Сталина для этого не требовались титулы или деньги. Достаточно было способностей и желания. Девизом жизни становилось: «Кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется»… В августе 1935 года на Всесоюзном парашютном слете Полосухин познакомится с изобретателем ранцевого парашюта Глебом Евгеньевичем Котельниковым. До революции проект Котельникова рассматривала Комиссия военно-технического управления генерала Кованько. Генерал иронически улыбался: