Пора было вставать и пить кофе, уже пробило восемь. Затем был урок русской истории с Сергеем Михайловичем Соловьевым, занятия по праву с Победоносцевым, обед, потом английский язык, прогулка верхом, еще суета какая-то… весь день как бы мимо летел, но вот настал вечер, и пришло время отправляться с визитом к родителям.
Мамá дурно чувствовала себя, и Александр сошелся один на один с отцом. У императора было невозмутимое выражение лица, однако сыну казалось, будто отец пристально, придирчиво разглядывает его.
В общем-то, он был недалек от истины. Отец смотрел на него и размышлял, как мог в нем до такой степени ошибиться. Он-то думал, что «милый Мака» – чистый лист, на котором можно написать что угодно, мягкая глина, из которой можно что угодно вылепить. Считал, что в Никсе гораздо больше своеволия, но вот что вышло на поверку!
– Я получил письмо из Дании, – заявил он. – Его величество интересуется, что означают эти инсинуации французских газет и каковы наши намерения в связи со всем этим.
– И что вы ответили, папá? – спросил Александр, не поднимая головы.
– Мне бы хотелось знать, что ответил бы ты, если бы оказался на моем месте.
– Я могу только со своего места сказать, – пробормотал Александр.
– Что ж, скажи.
«Ну, надо решиться! Если сейчас не отважусь, то уж никогда не отважусь!» – подумал Александр и с ощущением, словно сунул руку в огонь, выпалил:
– Я не хочу ехать в Данию! Чувствую, что Дагмар любить не могу, я другую люблю. Марию Элимовну Мещерскую. И хочу на ней жениться.
Отец молчал. Александр думал, что, высказавшись, почувствует облегчение, но нет – еще тяжелее на душе стало. Понятно почему! Самого главного-то он еще не сказал. Но как решиться? Сейчас такой ужас будет…
– И что же ты предлагаешь, – спокойно спросил отец, – написать в Копенгаген, что наши переговоры ничего не стоят, а все, что в пошлых газетах опубликовано, правда?
– Папá, я думаю, Дагмар я не буду нужен, если от престола отрекусь, – произнес Александр.
– Что?
– Отрекусь, – угрюмо повторил сын. – Я считаю себя неспособным. Владимир лучше меня справится. Помнишь, Никса еще маленький был, а сказал, что царем станет Владимир? Так пусть и будет.
Говоря это, он не смотрел на императора, а только Бога молил, чтобы все поскорее разрешилось. Конечно, отец будет кричать, гневаться, но тут главное – твердо стоять на своем.
Но отец молчал. Александр решился поглядеть – и был ошеломлен, увидев выражение его лица. Не гнев, не злоба – бесконечное, неописуемое изумление читалось в нем. И отец все молчал, словно лишился дара речи. Наконец губы его шевельнулись.
– Ты что же думаешь, – тихо проговорил отец, – что я на своем месте по доброй воле? Что любого иного государя кто-нибудь спрашивает, прежде чем ставить его между Богом и людьми?! Неужели ты в самом деле так глуп, бедный Мака? Веришь, будто судьба государя – скипетр и держава, которые можно кому-то другому в руки сунуть и уйти восвояси? Уму непостижимо!
Он закрыл лицо руками, и Александр решил, что папá плачет. «Уж лучше бы кричал на меня», – подумал он и тотчас захотел взять это желание назад, но, верно, какой-то бес нечистый его подслушал, потому что оно немедленно сбылось.
Отец опустил руки – и Александр испуганно отшатнулся, поскольку никогда не видел такой ярости на его лице.
– Да это уму непостижимо! – крикнул император. – Да разве возможно было подумать, что дело зайдет так далеко? Из-за какой-то девчонки бросаться целым отечеством своим? Бросаться святой миссией, которая выше всех земных страстей, из-за мимолетного увлечения? Наследник престола от престола отказывается? Ты даже не безумный – ты просто дурак и преступник! Знай, сначала я пытался говорить с тобой, как с другом, но сейчас говорю как император с нерадивым подданным, ибо ты подданный мой, такой же, как последний преступник, над которым я властен. Так вот слушай: приказ мой тебе – ехать в Данию, а княжну Мещерскую я отошлю.
Александру почудилось, что перед ним рухнуло все и разбилось, у него мир дрожал в глазах от чрезмерно ясного понимания, что его надежды и намерения были напрасны. Не то чтобы страх им владел, хотя, конечно, было очень страшно. Но он вдруг почувствовал, что совершает преступление… такое же, как если бы убил невинного ребенка или ограбил нищего… Нет, вероятно, даже страшнее, потому что он своим отречением грабил многих нищих и убивал многих детей. Как будто бы вся его держава смотрела ему в глаза, а он взял да плюнул в ее огромное, тысячеокое, исполненное доверия лицо. Какой-то стон звучал в его ушах, стон или плач… уж не отец ли это рыдал, оплакивая преступную глупость сына, который тоже словно бы умирал на его глазах, как умер год назад старший сын, подлинный наследник?
Александр вдруг осознал, что отец словно бы живым его в могилу опускает, именно поэтому такая страшная, пугающая боль в его лице…
Больше всего хотелось убежать в свою комнату, забиться в какой-нибудь угол, да хоть под кровать, и сидеть там, не высовывая носа, молясь, чтобы все волшебным образом изменилось, чтобы не было ни смерти Никсы, ни тяжкого жребия, ни даже любви к Марии Элимовне. Только бы не видеть больше такого лица отцовского, не переносить больше его гнева. И все же он не мог убежать, не мог промолчать.
– Папá, умоляю об одном: не отсылайте княжну, она ни в чем не виновата, – пролепетал Александр, но отшатнулся от громового крика императора:
– Пошел вон! Знать тебя не желаю!
Александр на подгибающихся ногах вывалился за дверь, не осознавая, жив он или нет, и не представляя, как этот день закончится. Пока шел к себе, ничего и никого вокруг не видел, только вдруг из серой мглы выступило лицо Вово Мещерского с жалостливым, участливым выражением, и Александру стало чуть легче.
Зашли в его комнаты, сели поближе к печке. Его знобило, он понять не мог, почему не может согреться. Потрогал изразцовый расписной бок – да печка же холодная! Вово послал за истопником. Тот пришел, растопил, но глядел удивленно: дни стояли такие теплые, все открывали окна и не знали, куда деться от духоты, а цесаревич мерзнет…
Вово что-то говорил, успокаивал, но в голове Александра стучало: «Я стал причиной несчастья милой Марии Элимовны! О боже, что за жизнь, стоит ли жить после этого, зачем я не умер вместо Никсы?!»
– Самое ужасное, – выговорил он наконец, – что из-за меня Марию Элимовну накажут. Если ее сошлют в Сибирь, если силком замуж выдадут, я не перенесу, я…
У него перехватило дыхание. Вово лишь головой покачал, брезгливо думая, что любовь к женщине – страшная напасть, от нее люди глупеют безнадежно, и какое счастье, что он от этого избавлен складом своей натуры! Его подмывало сказать цесаревичу, что если его Марию Элимовну и сошлют куда-нибудь, то лишь в Богом забытый Париж и замуж силком выдадут за человека, чьей женой она хочет стать больше всего на свете. Уж в любом случае брак с Демидовым сулит ей больше, чем морганатический брак с бывшим наследником, отказавшимся от престола!