первые дни, после выступления Милюкова стал в сознании массы во всей своей остроте. Исп. Комитет, каждый его член – утверждает Шляпников – «был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династии». «Без недоразумений по поводу династии с этих пор уже не обходились митинги и публичные речи», – пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед «несметной» толпой («в несколько десятков тысяч человек»), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацию членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросе о монархии существует еще не ликвидированное разногласие, и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал решающего значения. Из Таврического дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, где «буйно», по выражению Вл. Львова, говорили, что «не потерпят никого из Романовых на престоле, обостряя с таким трудом налаживавшиеся отношения между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднейшие мемуаристы «безмерно преувеличили» то крайнее возбуждение, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: «Поздно вечером в здание Таврического дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П.Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П.Н. Милюков дал требуемое заявление в той форме, что “его слова о временном регентстве вел. кн. Мих. Ал. и о наследовании Алексея являются его личным мнением”»137. Это было, конечно, неверно, ибо во всех предшествовавших обсуждениях вопрос этот считался решенным сообща в том смысле, как это излагал П.Н. Милюков. Но напуганный нараставшей волной возбуждения Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежнего мнения».
Дело было не в «молчаливом» отречении. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсуждение улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрешить по методу Гучкова, т.е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступлением Милюкова – для сторонников монархии это была поистине медвежья услуга. «Демократия» не только насторожилась ввиду столь определенной позиции, публично выявленной лидером «цензовой общественности» (припомним, что одновременно выступавший в Совете Керенский не шел дальше заявления о свободе «агитации по поводу форм будущего государственного устройства России, не исключая и республики»), но и почувствовала, что ее осторожность в вопросе о форме власти не соответствует настроению в массах в революционном, по крайней мере, центре, здесь весь «воздух», по выражению дневника Гиппиус, в эти дни был «против династии». «Романовых не оставляйте, нам их не нужно», – сказал какой-то незнакомый старик, встретивший Набокова на улице. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроениям крикливая «Русская Воля» первая поспешила провозгласить республиканский лозунг и даже создать эфемерную организацию под названием «республиканский союз». Это не означало вовсе, что все вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархия «умерла в сердце» двухсотмиллионного народа задолго до восстания в столице, как вскоре заявляло приспособившееся к господствующим настроениям суворинское «Новое Время»138, но это означало, что в солдатской массе («вооруженный народ»), определявшей до известней степени ход событий, под напором столичных слухов и сплетен, действительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявлениями антидинастического движения не раз говорили предреволюционные записки органов Департамента полиции (см. «Легенду о сепаратном мире»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в массе то чувство боязни ответственности за содеянное, о котором приходилось упоминать. Революция, заканчивающаяся восстановлением старой династии, в сущности превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся конъюнктуре могло грозить возмездие.
IV. Соглашение
То настроение, которое нарастало под влиянием слухов о речи Милюкова, сказалось, как мы видели, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворце с требованием от Врем. Комитета соответствующего разъяснения. Один из мемуаристов (Вл. Львов) определяет более точно – к 12 час. ночи. Первоначально декларация, сделанная в Екатерининском зале, не возбудила сомнений у «верховников» Исп. Ком. По крайней мере, если придерживаться описания, данного Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало изменилась, когда делегаты Совета после того, как в пленуме было одобрено намеченное соглашение, в восьмом часу вечера явились к «цензовикам» для завершения дела «образования правительства». Фактически «делегация» свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, председательствовавший в этот момент на митинге в зале Совета, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговорение с «цензовиками». Стоя на председательском столе, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузиазмом кричал «ура» по поводу полученного вздорного сообщения о том, что в Берлине уже второй день идет революция…
По словам Суханова, у «цензовиков» на этот раз не было уже и «подобия официального и вообще организованного заседания», шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором «не принимали никакого или почти никакого участия остальные, находившиеся в комнате». Отмечаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой решались важнейшие вопросы, – по крайней мере в изображении одного из участников этих переговоров. Советские делегаты вернулись прежде всего к вопросу о форме правления и пытались убедить Милюкова, что из его стремления «навязать Романовых» не выйдет «ровно ничего, кроме осложнений, которые не помогут делу монархии, но выразятся в наилучшем случае в подрыве престижа их собственного кабинета». В ответ они услышали слова Милюкова («за точность передачи я ручаюсь» – утверждает мемуарист): «Учр. собрание может решить, что угодно. Если оно выскажется против монархии, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то… вы сами понимаете…» В конце концов, рассказывает Суханов, «мы согласились не помещать в правительственной декларации официального обязательства “не предпринимать шагов, определяющих форму правления”. Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству… хлопотать о романовской монархии. Мы же категорически заявили, что Совет с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику»139.
«Фигура умолчания, найденная нами в качестве выхода из положения, была, конечно, компромиссом», – замечает Суханов. Форма умолчания, конечно, не могла быть по существу компромиссом. Получалась правовая бессмыслица, которая сводила на нет достигнутое якобы соглашение – каждый партнер намеревался продолжать