Это была тяжелая, напряженная работа, затрудняемая к тому же тем, что за это время я утратил что-то из былой профессиональной сноровки. И прежде всего, как мне казалось, я утратил былое неуёмное желание побеждать. Для Митци же — это было главным. Для нее, но не для меня.
И все же я кое-что сделал. Я показал Диксмейстеру парочку видеоклипов, отлично выполненных, с моей точки зрения, просто шедевров, в музыкальном сопровождении.
Глаза Денни, глядевшие на экран, почти вылезли из орбит от удивления.
— «Руки прочь от Гипериона?» Отлично, мистер Тарб! — воскликнул он по привычке и вдруг осекся. — Но это как бы наоборот?.. Разве нам не нужен такой рынок как планета Гиперион, мистер Тарб?
— Да не наши руки прочь, Диксмейстер, — снисходительно пояснил я. — Мы не хотим, чтобы туда лезли венеряне. Понял?
Лицо его просияло.
— Великолепно, мистер Тарб. Как всегда отличная работа, — подобострастно воскликнул он. — А вот этот: «Свобода информации». Значит, никакой цензуры, да? Или этот: «С шеи народа долой». Гениально!
Я отослал его проверить мои лозунги на кандидатах, посмотреть, как они реагируют, понимают ли их, а, главное, могут ли без запинки, единым духом произнести. Сам же занялся разработкой агентурных связей — надо же все узнать о кандидатах конкурирующих агентств. Работы было невпроворот. Мой рабочий день был двенадцать — четырнадцать часов. Я похудел еще больше и стоя засыпал, уцепившись за поручни в вагоне подземки, преодолевая длинные расстояния от центра города до Бенсонхерста. Я ни о чем не думал. Дав Митци обещание, я был намерен выполнить его, что бы это мне ни стоило. Пилюли свое дело сделали — я начисто забыл о Моки-Коке.
Впрочем, я забыл о многом другом, просто потерял интерес. Кроме, кажется, одного. Скорее, это не было каким-то определенным физическим желанием, с которым можно было бы справиться с помощью тех же зеленых пилюль. Скорее, все это шло откуда-то от разума, из глубин памяти, которая рождала мимолетные сладкие мгновения близости, легкого, как ветерок, дыхания на моей щеке, ощущения теплоты бархатной кожи. Короче, это была тоска по Митци.
Я почти не общался с ней, хотя появлялся в ее кабинете ежедневно для короткого доклада. Иногда ее не было, и тогда за ее столом сидел Хэйзлдайн. Приходилось докладывать ему. Он слушал, раздраженно перемещая в кресле свое тяжелое тело, недовольно хмурясь, просматривая видеоклипы, которые ему всегда казались либо слишком короткими, либо слишком длинными. А моя Митци где-то заседала, иногда даже за пределами Нью-Йорка.
Я знал, что работа у них кипит, только без моего участия. Что оно им не нужно, было ясно из того, как безжалостно, не вникая, они перекраивали мои ленты.
Мое состояние можно было сравнить с анестезией. Но, к сожалению, пилюли не избавляли от ночных кошмаров. Мне снилось, как полиция охраны коммерческих тайн врывается в мой кабинет днем или в трущобы Бенсонхерста ночью и стаскивает меня с моего матраса.
Даже когда я видел Митци, встречи с ней были столь же официальны, как и с Хэйзлдайном. Правда, иногда, обращаясь ко мне, она вдруг могла сказать: «Дорогой, Тенни».
Шли дни…
Однажды вечером, когда я обучал одного из кандидатов навыкам ведения дебатов — как вопросительно вздергивать бровь в знак легкого скептицизма, упрямо выпячивать нижнюю челюсть в знак решимости, грозно хмурить брови и с достоинством держать дистанцию, если оппонент нарушает приличия, — в этот момент в мой кабинет вошла Митци.
— Я на секунду, не буду вам мешать, — скороговоркой произнесла она и, наклонившись, шепнула мне на ухо. — Когда освободишься, я думаю, тебе не следует тащиться в такую даль. У меня достаточно просторная квартира.
Если бы я умел молиться, я бы поверил, что Господь услышал мои молитвы. Но не все обошлось так хорошо, как бы хотелось. Возможно, виной были пилюли, приглушившие все краски до одного серого цвета. Не было былой остроты желаний и ощущений. Но я и этому был рад. Кстати, я заметил, что и Митци была не в форме.
Что ж, такое бывает со всеми. К тому же усталость и раздражение не лучшие помощники. Но зато мы с Митци, сблизив наши головы на подушке, всласть наговорились. Должно быть потому, что и она, и я давно забыли, что такое нормальный сон, а еще потому, что всякую неудачу спешишь чем-то компенсировать. Вот мы и болтали, не закрывая рта. Все же лучше, чем делать вид, что спишь, и прислушиваться, как другой делает то же самое.
Разумеется, многих тем мы не касались. Митци ни слова не проронила о своих секретных совещаниях, оставив эту часть айсберга глубоко под водой. Я тоже не спешил делиться своими сомнениями. Что у венерянских заговорщиков не все клеится с их никудышными прожектами, мне уже давно было ясно. Недаром Хэйэлдайн столь настойчиво заводил разговор об операции в пустыне Гоби. Я же упорно избегал говорить об этом. Я постоянно помнил, чем это все может кончиться для меня. Когда Митци во сне кричала и беспокойно ворочалась, я знал, что ее мучают те же страхи.
Мои откровенные разговоры с ней были явным нарушением коммерческих тайн. Но я торопился посвятить ее во все, что им могло быть полезным. Я раскрыл ей секреты родного агентства, рассказал о характере деятельности нашего посольства на Венере и, разумеется, все, что касалось операции в Гоби.
Она то и дело негодующе или презрительно комментировала: «О, эти торгаши!» «Тирания торгашей» и прочее. Я же, как Шехерезада, каждый вечер готовил новый рассказ, сознавая, что от этого, по сути, теперь зависит, проснусь ли я завтра утром. Я понимал нынешнюю полную зависимость.
Это, разумеется, ущемляло мое самолюбие со всеми вытекающими отсюда нежелательными комплексами.
Но не все было так уж безрадостно. Я рассказал ей о своем детстве, как мама сшила мне форму для моего первого слета юных фанатов рекламы, о школьных годах и первой детской любви. А она в свою очередь рассказала о себе. Я, конечно, и не ждал, что она будет делиться со мной тайнами венерянского заговора.
— Мой отец прибыл на Венеру с первым космическим кораблем, — рассказывала Митци, и я понимал, чем дальше она уйдет в воспоминания, тем это безопаснее для нее. Рассказывая о настоящем, всегда можно проговориться. И все же, все, что она говорила, было мне интересно. У нее была особая привязанность к отцу. Он был соратником самого Митчела Кортнея и принадлежал к тем убежденным романтикам Консервационистского движения, которые, восстав против оболванивая людей и манипулирования ими в обществе потребления, предпочли бежать с Земли на Венеру. Так сказать, из огня да в полымя. Судя по рассказам отца Митци, первые годы обживания Венеры и все выпавшие на их долю трудности и испытания можно сравнить разве что с кругами ада.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});