Читать интересную книгу Красная каторга - Никонов-Смородин Михаил Захарович

* * *

Рабочие – строители питомника митингуют на Лисьем острове. Сам Прорехин ходит, как ягненок, около толпы и делает вид, будто все это так и должно быть.

«Оратель» Пятых главенствует и в центре кружка с большим азартом рассуждает о пайках:

– Не должно быть бесконтрольного расхода. Мы получаем свои сухие пайки, а при варке, может быть, их остается только половина. Обязательно нужно выбрать уполномоченного из нашего брата. Пусть при нем закладывают в котлы.

Хитрый калмык Субирда сообразил куда тянет Лятых.

– Ну, ну, знам, знам. Повар теперь один жрет, а тогда ему надо еще и дежурного кормить.

– Ясно: воровать сообща будут.

Пошел спор. Жарко спорили плотники, наслаждаясь новым режимом. Так и чудится: вот сейчас выскочит «братишка» с расстегнутым воротом и начнет громить буржуазию.

Мимо толпы проходит новый начальник лагеря Успенский. Его почти никто не знал. Только стрелок-чекист Прорехин вытянулся и отдал честь.

– Что тут такое?

– Насчет пайков, гражданин начальник.

Успенский дружелюбно кивнул и быстро пошел дальше в Главный дом к Туомайнену.

– Вот, это начальник – сказал Пятых.

Бандит Калабуха презрительно посмотрел вслед Успенскому, выругался и сплюнул.

– Дурочку валять начал. И по морде его видно. Толк с них один. Вот если бы он от работ избавил, да паек прибавил...

– А ты что думаешь, – может и прибавит. Пятых всецело за новый режим, Микешка хлопнул по плечу Калабуху и радостно заявил:

– А ты думаешь, я теперь работать буду? Да, загнись она, работа! Ротный ругать и бить не может. А мне что, слабо, вместо работы, лежать на нарах. Шабаш. Пусть у них серые волки работают!

Шпана загоготала. Видно было: работать эта братия не будет.

– Что вы по этому поводу думаете? – спросил я у стоящего рядом со мною Найденова.

– Легковерные люди, вот что я думаю, – ответил он, улыбнувшись.

* * *

Божо рассказывает.

– Успенский явился к Туомайнену неожиданно и начал нервно ходить по кабинету. Туомайнен сидел за столом. На лице у него трудно прочесть как и всегда: рад он или печален.

Успенский говорит:

– Нужно сразу изменить эти недопустимые порядки. Это позор. Этого терпеть больше нельзя. У вас лисицы и собаки едят лучше, чем заключенные. Я не потерплю такого безобразия.

Он стукнул кулаком по столу и опять забегал по кабинету. Туомайнен молчал. Дверь осторожно приоткрылась. Жена Туомайнена Полина Андреевна мягко спросила:

– Обедать будете, товарищ Успенский?

Успенский хотел было не обратить внимания. Туомайнен встал.

– Ну, дело можно и после обеда закончить. Оба вошли в столовую.

Полина Андреевна хорошо знала чекистские повадки и всегда во время вмешивалась в разговор неуравновешенного начальства с её уравновешенным супругом.

После обеда, уже значительно смягший, Успенский ходил по питомнику, посетил бараки строительных рабочих, распекая уже не Туомайнена, а производителя строительных работ, Ивана Михайловича Родионова.

* * *

Я пошел к Прорехину. Он сидел, как обычно, за письменным столом. И вся обстановка была та же самая, так же внушительно на столе стоял телефон, но не было чего то такого, самого важного, что делало Прорехина грозным.

– Что скажете, товарищ Смородин?

Какая необыкновенная встреча: в товарищи даже попал.. Однако, я, по-старому  почтительно докладываю:

– Нужно идти в Кремль в отдел снабжения по поручению заведующего пушхозом.

– Что-ж, можно. До какого часа? Может быть, и после поверки останетесь? До одиннадцати хватит?

Какая необычайная любезность! Даже могу манкировать такой священной обрядностью, как поверка.

С легким сердцем, нагруженный тысячью поручений от сотрудников, иду через биосад.

По дороге от биосада в Кремль встречаю профессора Диденко. Он направляется в СОК. Разговариваем о новостях. Прсфессор рассказывает:

– Ну, теперь что ни день, то новость. Опять какая то комедия начинается. В Москве комедианят еще почище. Разгромили все физиологические и бактериологические лаборатории. Вся старая профессура сидит. И ведь не дукайте, будто случайное дело какое. Все это заранее приготовлялось. Начали с реформы преподавания. Собственно, дело касалось технической его стороны. От каждого профессора потребовали составления подробных программ-конспектов, надлежаще хронометрированных. Ведь это труд какой! Только теперь выяснилось для чего эта мера. Садят всю профессуру в подвал, а на их место своих выдвиженцев-младенцев. Те по конспектам и шпаргалкам кое-как и бредут. Дело как будто, не останавливается.

– Для чего же вся эта комедия, профессор?

– Нельзя же, батенька, всю профессуру посадить, чтобы все соседи это видели. Лицо надо сохранить, вот что. А их у них три: одно для Западной Европы, одно для внутреннего употребления, и третье – для себя, то есть для правящих. Многоликое божество. Для чего понадобилось садить в лагери бактериологов, зоологов и генетиков – дело темное.

Мы идем мимо биосадского озера по Муксомольской дороге. Стоит чудный весенний день. Даже тепло стало. Деревья в несколько дней успели одеться листвой, и всякая травка спешит использовать короткое полярное лето.

Профессор – ширококостный украинец с висячимн усами, помахивает палкой и задумчиво продолжает:

– Вот только одно для меня неясно: куда это многоликое божество бредет? Теперь опять назревает процесс украинцев. Среди студенческой молодежи открывают сепаратистическое движение. Собственно, сепаратизм то вызывается желанием освободиться от большевизма. Открыли большую организацию так называемого СВУ – Союза Вызволения Украины. Полны тюрьмы молодежи.

– Может быть, это такое же дело, как ваше?

– Э, все дела здесь, в конце концов, туфта.

Дело профессора Диденко – совсем анекдотическая история. Собралось у почтенного профессора по случаю семейного праздника несколько родственников и друзей. Как полагается, поели, наговорились, выпили, отвели, так сказать, душу. Однако, лукавый не дремал. Один из друзей в конце ужина произнес маленький спич с похвалою хозяину. И в похвале этой оратор немного перехватил. Помянул о национальных стремлениях украинского народа, а также, что, мол, если произойдут известные политические перетурбации, вы будете нашим избранником на высокий политический пост. За это, конечно, было выпито и затем за веселым галдежом забыто. Однако, следующую ночь и все дальнейшие ночи Диденко провел в подвале ГПУ, а в результате получил три года Соловецкого концлагеря. Разгадывать сложную загадку, кто из близких был провокатором, Диденке уже надоело и он старался об этом не думать.

Мы расстались перед Кремлем. Я отправился в сельхоз повидаться с Матушкиным.

* * *

В сельхозском бараке, за столом, где некогда встречал нас покойник Петрашко, пили чай Александр Иванович Демин, Матушкин и Веткин. Александр Иванович, продолжая начатый разговор, повествовал о Толстом.

– Конечно, если бы Лев Николаевич жил в наше время, он не остался бы безучастным к происходящему. «И меня к стенке» – непременно сказал бы он.

Веткин весело подмигнул:

– Ну, ну, уж вы скажете, Александр Иванович. Толстой? Да, ведь, он был помещик, аристократ, капиталист. Пожалуй, его поставили бы к стенке и без приглашения.

Мы смеемся. Александр Иванович сердится. Когда он и Веткин ушли на работу, я говорю Матушкину.

– Ничего не могу понять: что такое в лагерях происходит.

– Самая обыкновенная комедия. Называется она для широких партийных кругов «комиссией Ворошилова». Яко бы Ворошилов стал получать множество писем от красноармейцев, относительно их красноармейских отцов, истязуемых в лагерях, и возбудил дело о реформе лагерей. Делается это все, как-всегда, с коммунистическим вывертом. Ожидается большая волна расстрелов. Чернявского уже расстреляли. Помнишь, как старался парень? В прошлом году застрелил в лесу четырех заключенных, собиравших ягоды. Теперь самому хозяева череп продырявили. Мобилизованы все палачи. Будет работа. Зарина прижали за заговорщиков. Ведь расстрелянных он провел приказом умершими от тифа. Струсили, сволочи. Но посмотри на наших русаков – как они обрадовались. И впрямь, ведь, верят, будто курс меняется. Может быть многие уже чемоданы увязывают.