Даже на деловитых НТСах после пламенных речей главного все затихали. Но — шли сообщения с уровней, звонки извне, на экранах разворачивались ситуации, требующие вмешательства и решений — башня брала свое, жизнь брала свое.
Думали, делали… Отличился главприборист Буров, тот нерадивый в обеспечении НВП специальный аппаратурой завлаб — молодой, толстощекий и скуластый. Его романтическую душу не могли увлечь поделки ради экономии бетона, погонных метров сварочного шва или его оптимизации, блошиных скачков вертолетов около башни. И только когда добрались до звезд, когда он сам поднялся в кабине и узрел голубые вселенские штормы, вихри и звездные вибрионы — душа его пробудилась, проблема видения в неоднородной вселенной встала перед ним в полный рост. «Потрясно, фартово и лажа, — заявил он на современном языке, вернувшись на крышу. — Только это, ребята, все бодяга. Вы видите не то. Видеть — вообще проблема из проблем. Даже на обычный мир мы не столько смотрим, сколько подсматриваем в спектральную щелочку для волн от 0,4 до 0,8 микрона. А здесь у вас и в эту щелочку попадают, вы меня извините, радиосигналы. Ваши штрихи и вихрики — радиозвезды и радиоГалактики. Не спорю, внутри их могут быть вещественные звезды и туманности, но их надо уметь обнаружить. Пока что их свет смещен в диапазон жесткого ультрафиолета. Не надо рыдать — я с вами, я за вас, я вам помогу».
И помог, построил электронно-оптический преобразователь: спектральная щель расширилась, смотреть через нее в Меняющуюся Вселенную стало интересней. На этом деятельный приборист не остановился, толкнул девиз: «Свет мало видеть — свет надо еще и слышать!» — и сочинил акустический комбайн, который превращал электромагнитные волны из MB в звуки разной силы и тона. В этот подъем Корнев намеревался его опробовать.
Но все равно — все это было не то, не то, не то…
III
Кабина опустилась до уровня 15000. Переждали Вселенскую паузу (Ночь Брахмы в терминологии древних индусов) — шесть минут по времени кабины, четыре секунды крыши, сотые доли секунды Земли, несчитанные миллиарды лет в MB. Когда в ядре снова голубовато замельтешило, тронулись помалу вверх. «Мерцания» множились, крупнели, приобретали выразительность и накал. Впечатление было такое, что не только кабину с наблюдателями несет к ним, но и сами первичные комковатые туманности мощное движение объема ядра, вселенский выдох полной грудью, раздувает во все стороны, выносит сюда и закручивает в вихри разных размеров и вида, а их друг около друга.
— Поток и турбуленция в нем — вот что это такое, — молвил внезапно Любарский. — Галактические и звездные вихри — будто водоворотики на реке в половодье.
Варфоломей Дормидонтович еще не знал, что высказал догадку, которая определит образное понимание ими космических (не только в Шаре) процессов и которую они будут плодотворно развивать. Так, сказалось. Он произнес, другие запомнили, никто не отозвался: лица троих, освещенные светом рождающейся в Шаре Вселенной, были обращены вверх.
«…Не образумлюсь, виноват!» — эти слова Чацкого постоянно вертелись в уме доцента. Человек приехал на конференцию — не выступать даже, послушать других. Зашел почаевничать к давнему знакомцу. Увидел фотоснимки — и жизнь его переменилась. А жизнь была установившаяся, добротная, да и сам человек был не из тех двуногих бобиков, кои стремглав мчат на первый свист фортуны. Даже в лекциях Варфоломей Дормидонтович всегда держался основательного, несколько консервативного тона, излагал студентам устоявшиеся теории и хорошо проверенные факты астрофизики, а к модным новинкам типа квазаров-пульсаров, гравитационных коллапсов и «черных дыр» относился сдержанно.
И вот — все полетело кувырком. Его и здесь именовали доцентом (Корнев — так вообще как угодно, только не по имени-отчеству. «Жизнь коротка, — объяснил он, — ее надо экономить. Хватит с меня Валерьяна Вениаминовича и Вениамин Валерьяновича!») — а таковым он, вероятно, уже не был. Среди семестра отказаться от чтения курса на трех потоках, бросить университет — и не по-хорошему, с выдумыванием уважительных причин, а прямо: телеграмма ректору об уходе — такие вещи даром не проходят. На его имя в НИИ НПВ прибыл пакет с увещевательным письмом декана и копией направленного в ВАК ходатайства Ученого совета СГУ о лишения к.ф.-м.н. В. Д. Любарского ученого звания доцента.
И жене в телефонном разговоре ничего не смог растолковать. Здесь приютился у Пеца («Ради бога, Варфоломей Дормидонтович, хоть и надолго, Юлия Алексеевна тоже будет рада!»). Впрочем, время, проводимое им — как и Пецем, Корневым, другими сотрудниками, вне башни было настолько незначительным, что не имело большого значения, где и как его скоротать.
И в лаборатории было трудно. Работали на энтузиазме, себя не жалели — а добиться от человека, работающего на энтузиазме, чтобы он аккуратно или хоть разборчиво делал записи в журнале наблюдений, а в конце рабочего дня чехлил приборы и прибирал свое место, куда труднее, чем от работающего ради хлеба насущного. Да и характер был не командирский: когда после душевных колебаний делал замечание — в деликатной форме и неуверенным голосом, то ребятушки, закаленные общением с Корневым, чуяли слабину и заводили:
— Бармалеич-то наш — ух, грозен!
— Свире-еп! — подхватывал другой.
— Лю-т! — включался третий. — Ууу-у!..
Так что у самого Любарского продольные морщины на лице неудержимо выгибались скобками: «Ну, ладно, ладно…»
Но все это было неважно — так, преджизнь. Самая жизнь для Варфоломея Дормидонтовича начиналась здесь, в кабине на предельной высоте. Именно благодаря проведенным в MB часам он пребывал все дни в не по возрасту восторженном, поэтическом состоянии духа. Потому что он видел.
…Человеческое познание развивается от малого к большому. В пространстве оно идет от знания своей местности к познанию материка, океанов вокруг, всей планеты; от нее — к познанию планетной системы, ближних звезд, Галактики, множества других Галактик и всей обозримой в телескопы части мира — МетаГалактики. Во времени познание идет от эпизодов личной жизни к осмыслению человеческого существования в целом, к познанию жизни народов, возникновения, расцвета и исчезновения государств и цивилизаций; далее к представлению о геологических эрах в истории Земли, о возникновении жизни и, наконец, к представлению об образовании, существовании и возможном в будущем конце нашей планеты и других миров — до чего мы еще не дозрели. При этом если в пространстве мы наблюдаем — или, по крайней мере, можем наблюдать — любые крупные и далекие объекты, то во времени все интервалы событий, выходящие за рамки человеческой жизни (или, самое большее, исторической памяти человечества) существуют для нас чисто умозрительно. Большой мир для нас как бы застыл, колышется-меняется лишь в некоторых подробностях, вроде смены сезонов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});