Читать интересную книгу "Дети Божии - Мэри Дориа Расселл"

были настроены на запуск в середине сентября 2061 года.

Торопить Сандоса было излишне. Более того, приписанные к миссии иезуиты были измотаны той скоростью, которую он задал: Эмилио намеревался закончить анализ языка к’сан к 31 августа даже в том случае, если ученики его не выживут, и погрузился в проект с удивительной энергией.

Еще два года назад прикованный к постели лингвист встретил Джона Кандотти взволнованным.

– Ты англичанин?

Теперь Эмилио находился в почти постоянном движении и расхаживал почти по всей библиотеке, объясняя, рассуждая, споря, жестикулируя, молниеносно переходя с к’сана на латынь, далее на руанжу и, наконец, на английский; после чего внезапно останавливался, погружаясь в раздумья, темные волосы сваливались на его глаза, и он отбрасывал их движением головы, когда ответ на какой-то вопрос осенял его, и снова начинал расхаживать.

Джина, являвшаяся топливом для этого механизма, каждый день являлась в восемь вечера, чтобы выставить его из библиотеки, и прочие мужчины были рады ее явлению не менее самого Эмилио. Без ее вмешательства Сандос застрял бы в библиотеке еще не на один час, и рослые его ученики были обыкновенно утомлены в конце дня и вопреки самим себе мечтали услышать писклявый голос Селестины, обращавшийся к дону Эмилио, и ее торопливые мелкие шажки, раздававшиеся по коридору от входной двери.

– Христе Боже! Только посмотрите на них. Архангел Гавриил и Люцифер с мелким херувимчиком на посылках, – однажды вечером пробормотал Шон Фейн, провожая троицу взглядом. Он отвернулся от окна с кислым лицом, являя на нем собрание горизонтaлей: узкий безгубый рот, глубоко посаженные глаза, вздернутый нос.

– Священник у шлюхи, – процитировал он с печалью, – лучше, чем священник в браке.

– Святой Томас Мор едва ли имел в виду ситуацию Эмилио, – сухим тоном прокомментировал внезапно вошедший в библиотеку Винченцо Джулиани. –  Пожалуйста, садитесь, – проговорил он, когда все поднялись на ноги. – Прежде все священство хранило обет безбрачия, но теперь священники диоцезов могут вступать в брак, – напомнил он Шону. – Или вы, отец Фейн, не одобряете решений Эмилио?

– Приходские священники могут жениться потому, что альтернативой изменению этого правила было только посвящение в сан женщин, – с роскошным цинизмом промолвил Шон.

– Однако едва ли в таком поступке следует видеть проявление семейной любви, так?

Джулиани выиграл известное количество времени, пройдя по библиотеке, поднимая со столов отчеты, улыбнувшись в знак приветствия Джону Кандотти, кивнув Дэниэлу Железному Коню и Жосеба Уризарбаррене. И, поскольку сам он в неменьшей мере был озабочен ситуацией, Джулиани решил обратиться к теме.

– Даже когда я еще был молод, Общество покидало больше мужчин, чем оставалось в нем, – непринужденно проговорил он, садясь спиной к окну так, чтобы видеть лица своих собеседников в угасающем свете, скрывая свое. – Будет лучше для всех, если в Обществе останутся только те, кто истинно привязан к нему. Впрочем, когда-то давно мы рассматривали сложение сана как самоубийство – как смерть, причем позорную смерть в собственной семье, – особенно если мужчина оставлял орден ради заключения брака. Подобные ситуации становились причиной прекращения десятилетий дружбы. Орден и оставлявшие его мужчины нередко погружались во взаимную обиду и непонимание.

Сделав паузу, он окинул взглядом собственных собеседников, неуютно пошевелившихся в креслах.

– Интересно, что вы чувствуете при виде этой парочки: Эмилио и Джины? – спросил отец-генерал, подняв брови с кротким любопытством.

Произнося эти слова, Джулиани смотрел на Дэниэла Железного Коня, однако отреагировал Шон Фейн, запрокинувший голову назад и со школярской искренностью зажмуривший глаза.

– Настойчивое соблюдение целибата требует твердого понимания его ценности для того, чтобы сделать нас постоянно готовыми к служению Богу, – громко и монотонно произнес он, – как и желание соблюдать древнюю и почтенную традицию и искреннюю надежду почерпнуть из источника Божественного милосердия, позволяющего нам возлюбить присутствие Бога во всех прочих без исключения. Иначе целибат становится бессмысленным самоограничением. – Разразившись этим утверждением, Шон огляделся по сторонам с воистину театральной меланхолией. –  Собственно говоря, в прежние дни бессмысленное самоограничение составляло половину общей радости католицизма, – напомнил он, – и я, например, сожалею о том, что ощущение это прошло.

Джулиани вздохнул. Настало время, решил он, разоблачить этого химика.

– Мне известно, отцы, причем из надежного источника, что отец Фейн способен воспринять водородную связь как сущность… цитирую: как распахнутые руки Христа Распятого, объемлющие всю жизнь своей широтой… Провинциал Шон уверял меня в том, что, когда вы познаете меру обитающей в его душе поэзии, вам будет проще понять и количество обретающегося там же дерьма.

Отметив с присущим эстету удовольствием, как голубые глаза Шона подчеркивают румянец, хлынувший на его щеки, не теряя мгновения, Джулиани обратился к предстоявшему делу:

– Вы не избегаете общества Эмилио Сандоса и не завидуете этому его счастью. Тем не менее оно должно ставить перед вами вопросы и делает это. Кто из нас двоих поступил правильно? Отверг ли он свою душу? Или я попусту потратил свою жизнь? Что, если я ошибаюсь полностью и во всем?

Проблему в самых жестких терминах поставил Жосеба Уризарбаррена.

– Как, – вопросил эколог, – перед лицом счастья этого человека могу я продолжить одинокую жизнь?

Джон Кандотти потупил глаза, Шон фыркнул и отвернулся, однако взгляд отца-генерала оставался прикованным к лицу отца-настоятеля миссии.

– Ставки колоссальны: жизнь, посмертие, вечность, – произнес Джулиани, глядя в упор на Дэниэла Железного Коня. – И каждый из нас должен ответить на них для себя.

На довольно продолжительное время тишину в комнате не нарушал ни единый звук, родившийся внутри нее или пришедший снаружи. Наконец молчание прервал резкий скрип деревянных ножек по каменному полу. Дэнни поднялся на ноги, жесткий взгляд его небольших черных глаз, утопавших в изрытом оспинами лице, обратился к Винченцо Джулиани.

– Простите, мне нужно подышать свежим воздухом, – произнес он, бросая карандаш, и вышел.

– Простите и меня, отцы! – кротким тоном произнес Джулиани и следом за Железным Конем оставил комнату.

Дэнни ожидал его в саду с маской воплощенной совести на лице, массивное тело чернело в сгущавшейся тьме.

– Позвольте мне, – безмятежным тоном промолвил отец-генерал, когда стало ясно, что Железный Конь не намерен предоставлять ему преимущества, заговорив первым. – Вы находите меня достойным презрения.

– Сойдет для начала.

Джулиани опустился на одну из садовых скамеек и посмотрел вверх, на очертания нескольких самых ярких созвездий, уже проступавших на небе.

– Игнаций однажды сказал, что величайшее утешение находил, созерцая ночное небо и его звезды. С времен Галилея космос являлся уделом телескопов и молитвы… Конечно, Лойоле и Галилею не приходилось иметь дело со световым загрязнением неаполитанского неба. Но на Ракхате небо должно выглядеть самым потрясающим образом. Возможно, жана’ата правы, запрещая искусственное ночное освещение.

Он