Читать интересную книгу Марш экклезиастов - Ирина Адронати

И ещё он при этом стихи читает! Я этот стих его на всю жизнь запомнил… такое только на ночь читать…

"Черны, черны твои глаза,Прекрасная Эсмеральда.Черны твои волосы, черны,Словно леса Шварцвальда!"

"Господь милосерд, — сказал прелат,Седые брови сдвинув. —Грех будет прощён, когда убьёшьТысячу сарацинов!" 

"Добро, епископ Эммерих,Утешен я в этом мире, —Отвечает барон Гуго фон Децл. —Но скинь хоть сотни четыре!"

"Добро и тебе, кровавый барон, —Отвечает старик сурово, —Но я не из тех, кто всякий часМеняет данное слово".

И вот уже барон фон ДецлВъезжает в Чернолесье.Как ни тяжки его грехи,А песни летят в поднебесье:

"Черны, черны твои глаза,Прекрасная Эсмеральда.Черны твои волосы, черны,Словно леса Шварцвальда!"

Он едет день и едет дваДорогой известной, древней.Но что за диво — на путиНи замка, ни деревни!

Ни встречного, ни попутного —Черт знает что такое!На прошлой неделе вот тут стоялДом герцога Гогенлое!

Ведь барону фон Децл с младых ногтейЗдесь все наизусть знакомо!Однако поди ж ты — нет как нетНи герцога, ни дома.

А лес шумит с обеих сторон,Но не крикнут ни зверь, ни птица…И со страху барон Гуго фон ДецлЕдва не начал молиться!

Он уже, о ужас, хотел повернутьИ махнуть на всё рукою,Когда пасмурным днём встал перед нимМост над чёрной рекою.

Навстречу барону по мостуВсадник поспешает,К небу подбрасывает копьёИ громко распевает:

"Черны, черны твои глаза,Прекрасная Эсмеральда.Черны твои волосы, черны,Словно леса Шварцвальда!"

"Постой, незнакомец! — воскликнул барон, —Назови мне имя своё!Отчего бы нам на этом мостуНе преломить копьё?"

"Зовусь я барон Гуго фон Децл, —Отвечает всадник встречный, —Совсем недавно, лишь год назад,Оставил я Город Вечный.

Весьма неплохо я воевал,И, право, видит небо,Имя мое прославилосьОт Яффы до Халеба.

Мой меч пощады не давалНи румянцу и ни сединам.Награда за голову моюНазначена Саладином.

И в пышных дворцах дамасских владык,И в драных шатрах бедуиновВсе знали, что я поклялся избитьТысячу сарацинов.

Но последний, тысячный сарацинТак и не был сражен, ибоОказался он, на несчастье моё,Чернокнижником из Магриба.

Напрасно меч мой рассекалПреступную плоть злодея…"Отправляйся назад, — сказал колдун, —Отправляйся назад скорее!"

И конь мой внезапно повернул,И помчался напропалуюЧерез Аравию и ЛевантВ Саксонию родную.

Ты счастлив — ведь тебя впередиСлава ждёт боевая,А я-то еду куда и зачем?Не вижу, не помню, не знаю!"

Гуго фон Децл захохотал:"Да, милый, о том и речь!Очень скоро тебе предстоитЗамок родной поджечь.

Что мне с того, что ты герой?Да хоть бы и так — что ж,Если на Пасху ты в спину ножомРодного отца убьёшь?

Что значат тысяча сарацинСо всей боевою славой,Если завтра ты чёрной косойОботрёшь свой меч кровавый?"

Тут грянул гром, и рухнул мостВ бурные чёрные воды,И оба всадника обрелиПодобие свободы…

"Черны, черны твои глаза,Прекрасная Эсмеральда.Черны твои волосы, черны,Словно леса Шварцвальда!"

И тут дверь наша распахивается, и вваливаются две гориллы с «узи». Следом патлатый парень с саксофоном наперевес. За ним представительный такой мужик, седой и лысый, руки свободны, и это самое подозрительное. А за его спиной Дора Хасановна с маузером — на страховке. То есть я тогда не знал, что Дора Хасановна, но теперь-то знаю.

У меня уже тоже «люгер» в лапах, под столом прячу, а откуда взял — ни сном ни духом. Отто пока только глаза переводит: один, второй, третий не в счёт, четвёртый… считает что-то себе внутри, и мне уже заранее нехорошо делается. Парень свой сакс к груди прижал, вид у него одновременно дурной, счастливый и ошалелый. Простите за беспокойство, говорит, вы не из сорок четвёртого года будете?

Я смотрю, у Отто глаза уже белые. И тут вдруг Дора Хасановна кладёт на пол свою пушку, подскакивает к плите, сдёргивает кастрюлю, отнимает у Отто ложку с дырочками и давай эти поджарки вытаскивать, уже почти чёрные. Ах, говорит, wie ich liebe meine kleinen nichtanschaulichen geliebten Rosen, говорит, einfach bis zu dem Wahnsinn, говорит. А я, говорит, для верхнего лепестка тесто замешиваю с чуть-чуть корицы. Замешивала то есть, когда меня meine alte wertlose Grossmutter готовить учила. Давайте, говорит, я тут быстренько с хозяйством разберусь, а потом мы сядем, попьём чайку и поговорим как цивилизованные люди…

ЛЮДИ СЕВЕРА

Летом семнадцатого, в июле — начале августа, в Париже стоял африканский зной. Даже зуавы, подчищающие город от гуляк и дезертиров, казались измождёнными, что же говорить о простых европейцах? А тем более о выходцах из дикой северной теперь уже республики?

Мы не просто сходили с ума. Мы сходили с ума изощрённо. И в то же время расчётливо, как это ни покажется смешным. Расчётливые русские образца семнадцатого года.

Жизнь передвинулась на ночь. Цеппелины уже не летали, но затемнение оставалось: время от времени лёгкие двухмоторные «готты» проверяли бдительность зенитчиков. Прохожих на абсолютно тёмных улицах было великое множество, многим не досталось фосфоресцирующих брошей или жужжащих фонариков, поэтому на улицах то и дело слышался сухой стук, как при игре на бильярде, и сдавленное «que diantre, pardonnez-moi!» чередовалось с «que le diable vous emporte, mille excuses!»

Зато ночь напролёт открытыми стояли все заведения, расположенные под крышей. Самое весёлое время — раннее утро, за час до рассвета.

Служба моя была никчёмной и постыдной. Я утешал себя только тем, что, окажись снова в окопах, через две недели окочурился бы от воспаления лёгких без всякой пользы для Отечества. Говорят, я производил впечатление человека, пережившего газовую атаку: иззелена-бледное лицо и круги вокруг глаз. Чрезвычайно романтично…

Так вот, реальных дел по службе у меня не было никаких. Комиссар Временного правительства, господин Рапп Евгений, если я правильно помню, Иванович (при котором я состоял офицером для особых поручений) — был человек, наверное, неплохой, но абсолютно бессмысленный. Он страдал своего рода дальтонизмом: неумением отличать дела нужные от пустячных. И тем и другим он предавался со страстью, граничащей с помешательством, потом так же бросал… я не хотел бы быть несправедливым и вешать на него всех собак, и всё же — наибольшая часть вины за злосчастный бунт 1-й бригады Экспедиционного корпуса, когда дело дошло до артиллерийской пальбы и кровопролития — лежит на нём. При полной его благонамеренности…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});