Читать интересную книгу Гораздо тихий государь - Константин Шильдкрет

Хлебные рынки пустели. Кое-где встречались еще возы с зерном и капустой, но крестьяне, простояв до вечера в тщетном ожидании покупателя, возвращались домой ни с чем.

По рынкам, одичавшие от голода, в отрепьях, толпами бродили работные и ремесленники.

— Христа для, подайте убогому, — клянчили они, жадно впиваясь ввалившимися глазами в возы с недоступным зерном. — Подайте Христа для!

Продавцы с участием глядели на нищих, но ничего не подавали.

— Сами не кушамши… Все на подати собираем.

Неожиданно стаей воронов, почуявших запах падали, нападали на рынок приказные.

Всполошенные мужики падали ниц.

— Помилуйте, не губите!

Но сборщики грозно взмахивали бичами.

— Не смутьяны ль уж вы, что противу податей восстаете?

Приказные оценивали не только хлеб, но и стоимость воза с конем и забирали почти все зерно без остатка.

— А жить-то чем нонеча? — вопили ограбленные. — Жить-то чем, благодетели наши?

Сборщики спокойно делали свое дело и уходили.

Милославский торжествовал. Его казна неукоснительно умножалась. Людишки его шныряли по Москве, проверяли сборщиков и львиную долю податей отбирали для своего господаря.

В день, когда были готовы новые хоромы Ильи Даниловича, построенные по «еуропейскому обычаю», он, полный гордого удовлетворения, с искренним чувством благодарности приложился к царевой руке.

— А и до чего же отменно все в державе твоей богоспасаемой, тесть мой и государь!

Алексей заткнул пальцами уши и затряс головой.

— Будет!.. Опостылел ты мне с государственностью своей. Дай хоть малый час душеньке моей отдохнуть от сует земных.

— Отдохни, отдохни, благодетель.

Царь кивнул стоявшему у порога рассказчику.

— Сказывай!

И сетующе поглядел на тестя:

— Ты бы хоть единый раз потешил меня сказом таким, как сей дворянин Лихачев. А то все государственность да государственность… Тьфу!

Милославский добродушно усмехнулся.

— А отставишь меня от денежных дел да отошлешь, как сего Лихачева, во Флоренцию, чать, и я не лыком шит, тож смогу.

— Ну, не перечь государю!

Лихачев, уловив нетерпеливое движение царя, приступил к прерванному рассказу.

— И объявилися палаты… И быв палаты и вниз уйдет, и того было шесть перемен. Да в тех же палатах объявилося море, колеблемо волнами…

Алексей недоверчиво прищурился, переглянулся с тестем.

— Уж не выдумка ль!.. Возможно ли быть морю в палатах?

Милославский махнул Лихачева ладонью по лицу.

— Ври, да из меры не проливай!

Обиженный гость перекрестился.

— А что зрел, о том и реку своему государю. А порукой тому сам герцог Тосканский.

Царь нараспев зевнул.

— Дивны дела твои, Господи!

И, томимый любопытством, заторопил Лихачева:

— Сказывай далее.

— А в море рыбы, — таинственно зашептал дворянин, прикладывая палец к рябому носу, — а на рыбах люди ездят, а в верху палаты небо, а на облаках сидят люди. Да спущался с неба на облаке сед человек в карете, да против его в другой карете прекрасная девица, а аргамачки под каретами как есть живые, ногами подрагивают…

Милославский заткнул уши и отошел к двери.

— Дозволь, преславный, уйти. Забрехался до краю дворянин, серед иноземцев пожительствовав!

— Нишкни, — погрозился Алексей.

Илья Данилович шмыгнул за порог.

— Сказывать ли, царь-государь? — поклонился Лихачев.

— Сказывай.

— А в иной перемене объявилося человек с пятьдесят в латах и почали саблями и шпагами рубиться и из пищалей стрелять и человека с три как будто и убили… И многие предивные молодцы и девицы выходят из полога в золоте и пляшут, и многие диковинки делали.

Восхищенный рассказом Лихачева, Алексей в тот же вечер вызвал к себе Матвеева, Ртищева и Нащокина.

— Волю зреть на Москве комедийное действо!

Ближние горячо поддержали царя и тут же принялись обсуждать, кому поручить написать «действо».

Сидевший молча у окна Милославский, едва беседа окончилась, поклонился в пояс государю.

— Дозволь молвить.

— Реки!

— Сам ты, царь, премудро сказываешь: делу-де время, потехе же час.

— Ну?

Илья Данилович осклабился.

— Ну, выходит, хочу я за дело приняться.

Государь шлепнул тестя по животу и рассмеялся.

— Что ты с ним сотворишь, коли спит он и зрит свою государственность!

— Не о себе помышляю, — преданно заглянул Милославский Алексею в глаза, — о твоем пещусь благоденствии!

И таинственно прищурился:

— Добро бы, государь, всю многоликую монету скупить, а выпустить одноликую, ибо не имут людишки веры в нынешние деньги и на них никаких товаров не отпущают.

Царь сердито топнул ногой.

— Токмо давеча сказывал — отменно-де все в державе моей!

— Не обмыслил давеча хилым умишком своим, государь.

За Илью Даниловича вступился Ордын-Нащокин.

— Дело сказывает Данилович. Великого ума тесть твой, государь.

Алексей раздумчиво потер пальцами лоб.

— Нам-то от того лихва будет какая?

— Верная лихва, царь, — успокоил Милославский, — скупим меди на рубль да шестьдесят копеек, а чеканить из той меди будем сто рублев по мелочи. Я уж доподлинно все прикинул. Не зря же ты меня пожаловал ведать двором денежным!

Царь обнял тестя.

— А и, доподлинно, великого ума тесть наш Илья Данилович.

Глава XV

Все заботы об увеличении казны царь возложил на Милославского. Чтобы прежде всего улучшить свои собственные дела, Илья Данилович образовал артель для чеканки фальшивой монеты, в которую вошли боярин Морозов, дворянин Толстой, стольник Иван Голенищев, стряпчий Сила Макарьев Бахтеев, муж царевой тетки по матери, думный дворянин Матюшкин и торговый гость Василий Шорин.

По стопам «верных» голов и целовальников пошли и денежные мастера, серебряники, оловянники и иные.

Вскоре в народе пошли подозрительные толки: денежные мастера никогда не слыли богачами, жалованье получали убогое, мшел брать было им не у кого — жили тихо, скромно, перебиваясь с хлеба на квас; и вдруг, словно с неба, клад на них свалился. Кругом беспросветная нищета, моровое поветрие, а мастера каким-то чудом обрядились с семьями по боярскому обычаю, снесли покосившиеся избы свои и поставили каменные дворы, стали закупать в рядах, не торгуясь, дорогие товары, серебряную утварь, и каждодневно устраивать развеселейшие пиры.

— И откель благодать им такая? — зло перешептывались по углам люди.

А медные деньги обесценивались между тем все более и более. По Руси, под стенанья, вопли и скрежет зубов отплясывала свою страшную пляску смерть. Покойников не успевали хоронить и оставляли в замурованных избах. На месте сел, деревень и починков выросли погосты. Избы стали надгробиями. Ночью и днем по смрадным московским улицам бродили бездомные толпы голодных и падали замертво, чтобы больше не встать никогда. На всех перекрестках дозорили усиленные отряды рейтаров. Москва превратилась в стан, а ее обитатели — в полоненных людишек.

Потеряв надежду на лучшее будущее, люди с особенной жадностью ухватывались за самые различные слухи и принимали их безоговорочно, как истину. Этим пользовались раскольничьи «пророки», громогласно вещавшие, не стесняясь присутствием рейтаров, о скором приходе антихриста и светопреставлении.

Однажды раскольники принесли новую весть. Народ всколыхнулся, повеселел; из уст в уста передавалось о скором приходе на Москву, на выручку голодающим, великой разбойной ватаги с атаманом Корепиным во главе.

Слух прокатился и смолк, и еще грознее насупилась притихшая Москва…

* * *

Доведенный до отчаяния народ решился на последнее средство: идти с челобитной к самому государю. Выборные отправились к Ртищеву.

— Ты, Федор Михалович, един не гнушаешься простолюдинов. Заступи ж и помилуй!

Ртищев разжалобился и на другой же день упросил государя принять челобитчиков.

На Красной площади с утра собралась огромная толпа голодающих. Выборные долго стояли на коленях перед храмом Василия Блаженного и исступленно молились «о смягчении и умилении царева сердца». Наконец их ввели в Кремль.

— Великий наш печальник и государь! — упали послы ниц перед Алексеем. — Дозволь челом бить тебе, помазанник Божий!

Царь вперил в подволоку глаза.

— Печалуйтесь!

Один из выборных подполз к Алексею и припал к его ногам.

— Хлеб учал дорог быть высокою ценою от медных денег, — срывающимся голосом начал он, — потому что вотчинники хлеб, и сено, и дрова продают на медные деньги большой ценой. А на серебряные деньги ржи четверть купят рубли по четыре, а по меди выходит рублев по тридцать по шесть. А и в таком дорогом хлебе и во всяком харчу скудные людишки погибают и многие чернослободцы торговые люди ожидают себе от медных денег конечные нищеты.