Читать интересную книгу Земля незнаемая. Зори лютые - Борис Тумасов

Сбежались смерды на пожарище, сбились кучно, молчат, к горящей избе не подходят. С грохотом выбросив высоко к небу искры, рухнула крыша, и смолкли крики, только трещат да корёжатся брёвна.

Вздохнул старик, надел шапку.

- Не стало болярина-батюшки. Не умел избу по-нашему топить, оттого и беда приключилась.

И, повернувшись к мужикам и бабам, прикрикнул:

- Чего уставились, разбирайте с саней поклажу, прячьте понадёжней. А как заявятся тиун да княжий пристав, сказывайте, болярин-де сгорел по своему недоразумению.

2

Нет покоя архиерею Анастасу, извёлся душой…

Положив седую голову на посох, Анастас сидит в обитом красным аксамитом кресле, и его чёрные глаза задумчиво уставились на стену, завешенную ковром.

В хоромах полумрак, благоухают сухие травы, натоплено жарко. Анастас не любит холода. На его далёкой родине Византии не бывает таких морозов. И в Корсуни, где прожил немалые годы, тоже было теплее…

- Ох-хо-хо, до чего довёл княжество Святополк, - сокрушённо покачивает из стороны в сторону головой Анастас и трёт лоб, снова думает.

Который день терзают его сомнения, бояр Еловита и Та льда в душе ругает. «Все они, проклятые, посулами в соблазн ввели. Прибежали, уговорили: иди замолви слово за Святополка, уйми гнев Владимира…»

Потом и сам Анастас уверовал в Святополка. Мыслил, сядет на киевский стол, чтить будет его, архиерея, церковь одарит щедро. А что получилось? Святополк ляхов на Русь навёл, золото и серебро, что в скотнице хранилось, отдал. Ко всему сам от Православной Церкви отходит, к католикам льнёт.

Упаси Бог, дойдёт слух о том до Никеи[109], патриарх во гневе не то что митрополии, но и архиерейского сана лишит. А Анастас давно уже держит тайную мысль стать митрополитом на Руси…

Хлопнув в ладоши, прислушался. Тихо. С силой стукнул посохом в пол. Появившемуся монаху сказал:

- Сыщи пресвитера Иллариона.

Монах удалился, а Анастас воротился к прежним мыслям.

«По Святополкову наущению Борис и Глеб мученическую смерть приняли, а новгородский архиепископ Феопемт поспешил в проповеди к святым их причислить. Ведома хитрость новгородца, митрополитом жаждет быть на Руси. Не потому ли и покойного князя Владимира с амвона[110] тоже в святые возвеличил. - Анастас усмехнулся, покачал головой. - Во святые, что Русь крестил… Но во язычестве многоженец и блудник… Хе, хе! Гиене подобен алчущий Феопемт!»

И, закрестившись истово, вслух проговорил:

- Прости, Господи, прегрешения мои.

Вошёл пресвитер Илларион, всё такой же, каким в Турове был, живот выдался под грубой сутаной, чёрные лохматые волосы из-под клобука до плеч свисли. Остановился у двери, склонился в поклоне.

- Подойди ближе, Илларион, - насупился Анастас, - и сказывай, почему не уведомил меня, что князь Святополк ещё в Турове склонялся к католикам?

- Отец архиерей, обо всём том уведомлял я князя Владимира, - пророкотал Илларион. - Ты же не спрашивал меня.

Анастас замахал на него рукой:

- Замолчи! Гордыня обуяла тебя, пресвитер. Допрежь князя Владимира должен был знать я о том, и не князю ты служишь, а Церкви!

Передохнул, сказал спокойней:

- Не уберёг ты князя Святополка и на путь истинный не наставил. За то будет с тебя, пресвитер Илларион, спрос, как с княжьего духовника. Ныне же в Новгород пошлю тя, к князю Ярославу. Скажешь ему, ляхи Киев покинули. Ещё упомяни, я за него молюсь и бояр да народ киевский в любви к нему наставляю.

Пожевав тонкими бескровными губами, закончил:

- Всем же говори, архиерей Анастас в Новгород к архиепископу Феопемту тя шлёт.

День воскресный, и время за полдень. Выдалась у Кузьмы свободная минута, во двор выскочил, осмотрелся: пусто, челяди никого не видно.

В открытые ворота въехали гружёные сани. Рядом с конём, держась за дышло, шагал смерд. Кузьма посторонился. У поварни сани остановились, и смерд, скинув рогозовый полог, принялся сгружать битую птицу.

Смерд напомнил Кузьме отца и ростом, и медлительной, уверенной походкой. Из поварни вышла краснощёкая стряпуха. Засмотрелся, Кузьма, а за спиной чей-то голос:

- Эй, Кузьма!

Оглянулся. На ступеньках воевода Добрыня усы вытирает рукавом кафтана, на снег щурится.

- Сбегай, позови тысяцкого к князю. Да спешно. И сам с ним ворочайся.

Припустил Кузьма, полами тулупа снег метёт. Вот и подворье тысяцкого. Мужик дрова рубит, лихо топором вымахивает. Увидел Кузьму, указал на баньку:

- Там Гюрята.

Кузьма с разгона открыл дверку, пар наружу клубами вырвался, чуть с ног не свалил. А откуда-то из-за угла сердитый голос:

- Чего дверь распахнул, дубина, баню холодишь?

Всмотрелся Кузьма, тысяцкий нагишом на скамье сидит, ноги в кадку с горячей водой сунул, а пятерней волосатую грудь почёсывает.

- Чего заявился?

- К князю зовут.

- Добро, приду, дай попарюсь. - И принялся стегать тело берёзовым веником.

Выскочил Кузьма, отдышался. Увидел Прова на голубятне. Тот подпёр плечом стену, глазеет, как стая зерно клюёт. Пров Кузьму тоже заметил, поманил:

- Давай сюда!

На голубятне запах помета и воркование. Из-за пазухи Пров достал голубя, показал:

- Вертун, хошь вспугну?

- А ну!

Подкинув голубя, Пров вспугивает всю стаю, свистит, заложив пальцы в рот, потом хватает длинный шест с тряпицей на конце, машет. Голуби, хлопая крыльями, носятся высоко в небе, кувыркаются, камнем падают к земле и снова взмывают ввысь, выделывая в морозном воздухе замысловатые кренделя.

- Здорово! - восторгается Кузьма.

- Это ещё что, погоди!

Вышел, уже одетый в шубу и тёплую шапку, тысяцкий Гюрята, сказал укоризненно:

- Иного дела ты, Пров, не сыщешь, как птиц гонять.

И направился к воротам, важно выставляя впереди себя отделанный серебром и чернью посох. Кузьма пошагал следом…

Поздним вечером при мерцании жирового светильника Кузьма записал:

«Сегодня был у князя Ярослава монах именем Илларион с вестью, что король Болеслав с рыцарством в Ляхию убрался. А после ухода монаха князь держал совет с воеводами и тысяцким, и порешили с первым теплом выступить из Новгорода. «Изгоним Святополка из Киева», - сказали князь Ярослав и воеводы».

Гюрята возвратился вскорости. В хоромах лицом к лицу столкнулся с Провом, промолвил:

- Поди за мной.

В горнице прислонил к стене посох, шубу и шапку повесил на вбитый в стену колок, сказал:

- Хочу говорить с тобой, сын. Какое же это лето те исполнилось? - Спросил и посмотрел на Прова из-под нависших бровей. Тот переминался с ноги на ногу, слушая отца. - Коли не ошибаюсь, семнадцатое. Так ли? Лета немалые, а чему в жизни обучился? Вон Кузька, вишь, как горазд, а ведь мене твоего в два раза обучался?

Помолчав, прошёлся взад-вперёд по горнице, потом снова остановился, заговорил:

- По твоей силе быть бы тебе, Пров, оратаем, да не смерд ты родом, а боярский сын, и негоже боярскому сыну за соху держаться. В купцы хитростью не вышел, в ушкуйники - душа добрая… Обида есть, что по делам твоим не выкрикнут тебя новогородцы моим преемником. Слаб умом ты. Скорблю… Видно, быть те, Пров, гриднем в большом боярском полку, и о том князя Ярослава просить буду. Желаешь ли того?

Пров помялся, пожал плечами. Гюрята нахмурился:

- Иного дела не вижу, к чему тя приставить, а посему, есть ли желание, нет, как велю, так тому и быть. А теперь уйди, отдохнуть хочу.

3

И в мыслях не держал Илларион, что за Любечем его подкараулят горясерские челядинцы. По велению боярина схватили они пресвитера, привезли в Киев, кинули в клеть.

В ту же ночь явился к Иллариону Горясер, уселся на лавку, стал выспрашивать, зачем ходил в Новгород. У пресвитера ответ один: к архиепископу Феопемту послан архиереем Анастасом.

Не верит боярин, снова тот же вопрос задаёт.

Наутро пришёл князь Святополк, бледный, глаза злобным огнём горят. Подскочил к прижавшемуся к стене Иллариону, обрызгал слюной.

- Ты, поп, был моим духовником, теперь же врёшь, изворачиваешься.

Задохнулся, дёрнул ворот рубахи. Хватил открытым ртом воздуха, снова закричал пронзительно:

- Всё одно заставлю сказать правду!

И принялись с Горясером да двумя подручными гриднями пытать пресвитера с пристрастием, глаза выкалывать. Не выдержал Илларион боли, взвыл и признался, что по указу Анастаса ходил к князю Ярославу.