— Хитрая штука хорошо сварить кашку, — продолжал он, — одна Катенька моя только и умеет. Нужно, чтобы кашка была не слишком густа и не слишком жидкая, молоко нужно сначала хорошенько истопить, да чтоб оно не подгорело, а изюм мочить всю ночь в мадере…
Павала положил в рот ложку каши и, закрыв глаза, начал часто пережевывать ее беззубым ртом, причем конец сухого его носа тоже двигался.
Миша так засмотрелся на Павалу, что из угла губы пустил слюну, подхлебнул, покраснев, а старик открыл глаза и проговорил:
— Вашей матушки дело у меня есть, тяжба с мужиками… разберем, разберем… Я, молодой человек, старого закала, я мужика знаю, он всегда виноват. Вор он, пьяница, в церковь не ходит, жалуется, что попы плохи… А сами друг у дружки снопы воруют. А помещицу Чембулатову сожгли и лошадям ее ноги перебили…
Павала, не в силах громко говорить, захрипел и, выкатив глаза, стал дергать шейный платок.
— Папаша, нельзя волноваться! — проговорила, входя, Катенька и улыбнулась Мише.
Он поднялся. Девушка протянула ему пухлую маленькую руку:
— Я вас в окно увидала… Давно у нас не были.
Нагнувшись к Мишиному уху, словно близко знакомая, она шепнула, повела выпуклыми своими, блестящими глазами на отца:
— Не волнуйте его…
— Лизаветы Ивановны сынок, — сказал Павала-Шимковский, — как вас зовут-то?
— Миша, — подсказал Миша и тотчас добавил: — Михаил-с.
За стеной в это время послышались голоса, и Катенька поспешно подошла к двери, прихрамывая. От этого еще милее показалась она Мише. Павала же, повернувшись на шум, заорал, к изумлению Миши, басом:
— Гони их к черту, Катя! Алешка?
Голоса за дверью усиливались, и слышно было, как кричал Назар:
— Разве это порядки! Мы деньги платим, а она нам фитанец не выдает… Разве это фитанец? Цигарку свернуть…
— Дурак, — сказала Катенька тихо. — Куда же это старшина провалился?
Внезапно шум затих, и густой, спокойный голос вразумительно произнес:
— Чего шумите… шумите-то с чего? Какой фитанец, покажи?.. Самый истинный… А зачем тебе печать? Да ты за грудь не хватай! Эй! десятники!..
Возня и шум усиливались. Затем мужики затопали ногами, расходясь, — громко бранились.
В комнату вошел, без шапки, кланяясь, коренастый мужик с черной бородой, в синем кафтане, с глазами чистыми, как цвет воды, — старшина Евдоким Лаптев.
— Здравия желаем, — сказал старшина, провел широкой рукой по бороде и усам, словно прогоняя улыбку, и крепко стал на коренастых ногах.
— Бунтует общество… — сказал он, не в силах, наконец, сдержать улыбки.
Павала, подняв голову, прищурился; Евдоким продолжал:
— По ихнему расчету, приходится податей по девяти рублей, да недоимок три, а начальник, мол, требует шестнадцать. Что с ними поделаешь… Я говорил, что начальство лучше их знает… Да еще в фитанцах сомневаются…
— Бунт… — прошептал Павала, багровея так, что на лбу налились жилы. — Бунтовать!.. За стражниками послать…
Он подпрыгнул в кресле, протянул над столом костлявые руки. Потом вдруг сел, успокоился и посмотрел на кашку.
Евдоким вздохнул:
— Слушаю-с…
Катенька, прихрамывая, подошла к Мише, тронула его за руку и улыбнулась опять, еще слаще:
— Пройдемте в сад, папа о делах будет говорить.
То, что Катенька называла садом, был огород, где рос крыжовник и малина и около плетня раскинула плакучие ветви старая ветла.
Миша, глядя на Катенъкину округлую спину, потряхивающуюся на ходу и припадающую чуть-чуть, в розовом с бантиками платье, краснел и бледнел от волнения, вытирал украдкой пот с лица. Проходя мимо своей тележки, он вытряхнул из мешка завизжавших поросят. Катенька обернулась с улыбкой. Наклонила набок голову, сказала «тега» и отворила калитку в огород.
— У нас много будет крыжовника этим летом, — сказала она, пристально глядя на ветлу, — а у вас есть крыжовник? — И, гневно стиснув брови, топнула ногой.
— Да, маменька любит крыжовник, — ответил Миша, с изумлением глядя туда же, куда глядела девушка.
Под ветлой, лицом к плетню и голому выгону, сидел, подперев обе щеки кулаками, Алексей; грудь его вздрагивала и по впалым щекам текли слезы.
— Алеша, — позвала Катенька, — ты опять? Алексей вздрогнул, но не обернулся; обтерев ладонями глаза и щеки, он сказал тонким голосом;
— Скучно мне очень, надоело…
Катенька усмехнулась. Поправляя на полной груди низко вырезанный ворот, объяснила Мише:
— Больной он, пить ему ни капли нельзя давать. Вот и плачет от скуки…
— Поле какое голое, — продолжал Алексей, — ничего нет интересного.
— Поди насчет чая похлопочи, — перебила его Катенька и, взяв Мишу за руку, повела в глубь огорода, где в густой лебеде стояла скамья.
— У нас в Марьевке огород да поле, — защебетала девушка, близко садясь около Миши, — а весело только во время ярмарки… Вот вы счастливый, у вас все есть, к соседям можно ездить, а нас никто не приглашает…
— Приезжайте к нам… Непременно… Ну, пожалуйста, — сказал Миша, покраснел и, вспомнив о Лизавете Ивановне, решил: «Пусть ругается, что же, не могу я, в самом деле, гостей угощать?»
— А я приеду, — близко наклонясь и глядя в глаза, протянула Катенька. — Вы рады будете?
— Я-то… конечно…
Катенька заморгала ресницами и, грустно склонив голову, коснулась ею Мишиного плеча.
— Любить как хочется, Михайло Михайлович.
Миша тотчас же вспотел, с ужасом и восторгом глядя на близкую от его губ белую щеку с мушкой… Грудь девушки часто поднималась. От нее пахло теплой прелестью.
«Вот оно, — подумал Миша, словно проваливаясь, — дождался…»
Катенька медленно подняла веки затуманенных своих серых глаз, полураскрыла рот, придвинулась и, внезапно оттолкнув Мишу, проговорила глухим голосом:
— Что я делаю, вы бог знает за кого меня примете…
А Миша только растерянно улыбался и мял Катенькину руку в потных ладонях…
— Довольно! — Катенька встала, поправляя волосы, оглянулась на калитку и, вдруг взяв Мишу за плечи, с невыразимой нежностью сказала: — Милый мой! — громко поцеловала в щеку, оттолкнула его и побежала…
— Послушайте! послушайте! — завопил Миша, ослепнув и хватая ускользающую со смехом Катеньку…
Он прикладывал руки к груди, и толстое лицо его расплылось, как у поросенка, нащупавшего, наконец, губами родимую грудь.
4
Катенька как будто рассердилась на высказанные Мише чувства и стояла, обрывая цветок; рябая девка отворила калитку огорода, почесала волосы под платком и сказала:
— Идите чай хлебать!
Катенька обернулась, сорвала ягоду крыжовника, воскликнула: «Ах, какое гнездышко в крыжовнике», раздвинула ветки и, оцарапав палец, поднесла его ко Рту.
Миша взял ее за этот палец, потянул, что-то бормоча; она ударила его веткой, и он, блаженно улыбаясь, пошел за нею в дом. Сели за чайный стол.
Поцелуй был, как солнце, сразу осветивший все вокруг, и, как солнце, была сама Катенька, розовая и нежная. Она предлагала то чай, то варенье… Усмехалась. А родинка, родинка!..
Вечером Миша уехал и долго оглядывался на милый дом Павалы-Шимковского и на крыльцо, где махала Катенька носовым платком.
В поле, среди зеленых хлебов, Мишу застала звездная ночь и крики невидимых перепелов.
Не шибко, похрапывая, бежала лошадь; Миша, запрокинувшись, глядел на небо. Радость кружила голову, он шептал:
— Господи, как хорошо!
Катенька со всеми своими бантиками, полными ручками, с мушкой на щеке, представлялась как сон, и только выпуклые глаза ее глядели отовсюду — между звезд, из темных зеленей, из-под покачивающейся над горизонтом дуги бегущего коня.
— Катенька, Катенька… — шептал Миша и вдруг запел диким голосом на всю степь какие-то несуразные слова.
И так пел, улыбался и плакал, пока лошадь не завезла тележку в овраг.
— Только бы не отказала, — говорил Миша, вытаскивая из грязи задние колеса, — согласилась бы выйти за меня замуж.
«Спать пора!» — закричал перепел на горке.
«Трк… — ответил коростель из сырой лощины. — Трк…»
Миша выпрямил спину, сдвинул картуз на затылок и громко засмеялся.
— Я вас! — крикнул он птицам. — Что вы кричите?.. И тотчас же, должно быть по тону голоса, вспомнил маменьку — Лизавету Ивановну. Вспомнив маменьку, Миша перестал петь и смеяться и стал думать, что бы такое предпринять, чтобы Лизавета Ивановна оставила его в покое и разрешила жениться.
Но, несмотря на смелость таких мыслей, приближаясь к дому, чаще вздыхал Миша, вертелся на сиденье и хотел даже повернуть обратно в степь, где так славно кричали перепела, но лошадь внезапно быстро побежала, остановилась у крыльца, и вот из окна, высунувшись, проговорила Лизавета Ивановна охальным своим голосом: