Прелестные то были часы, что мы проводили с Тео. Им самим овладевала детская радость от собственного дорогостоящего гостеприимства. Временами, бывало, он между закуской и жарким триумфально взирал вокруг и с торжественной подчеркнутостью констатировал: «На этот раз опять совершенно великолепно. Мы развлекаемся. Музыка, вино, настроение — все чудесно! Да, эта наша встреча станет когда-то прекрасным воспоминанием».
Обменивались смущенными взглядами. Полагал ли Тео, что может усилить наслаждение моментом, предупреждая будущее воспоминание о нынешнем удовольствии и тешась этим уже сейчас? Когда беседа умолкала, он с лихорадочным воодушевлением превозносил наш «маленький послевоенный круг». «Может, мы фривольны! — выкрикивал он, причем взгляд его агрессивно сверкал в сторону соседнего стола. — Да, может быть, мы эксцентричны, порочны! Но у нас есть размах и темп, вот в чем дело! Темп нашего времени! Будь здорова, Эри, маленькая ты сатана! Будь здорова, Золотко! Вилли, у тебя бокал пустой…»
Юный студент и начинающий литератор В. Е. Зюскинд{144}, которого Тео со столь ухарской доверительностью называл «Вилли», принадлежал к столпам нашего разгульного послевоенного круга. Девушку Золотко звали, собственно, Эллой; она была из Осло и занималась художественным ремеслом. Элла испускала ликующие возгласы и бранилась чарующим щебечущим голоском. Нам нравился ее норвежский акцент, и мы находили даже charmant ее маленькие ошибки в немецком. Она была прелестно неряшлива, безмерно кокетлива и жизнерадостна. Иногда вдруг глаза у нее становились рассеянными, и она переставала смеяться; тогда ею овладевала тоска по дому. «Ах, вы не имеете представления о том, как у нас чудесно! — сетовала девушка с Крайнего Севера. — Я вот танцую тут, в этом сплошном дыму, а дома — снег, всюду снег дома! А я, дурья голова, должна здесь отплясывать фокстрот!»
Зюскинд написал новеллу об Элле. Она принадлежит к прекраснейшему из того, что он когда-либо сделал. Впрочем, он был склонен использовать литературно своих знакомых юных дам. Он и Эрику изобразил. Интересный очерк характера, к сожалению только с мрачным оттенком: героиню в конце убивает рассерженный любовник. Таким противным и слегка зловещим манером этот юный писатель поклонялся дамам своего выбора. Чтобы доказать Эрике, что новеллистический смертельный удар не был злым умыслом, он посвятил ей свою первую печатную работу, исследование о «Танцующем поколении», которое, к нашей всеобщей гордости, было опубликовано в солиднейшем журнале Мюнхена «Нойер Меркур». Именно в этом с высокой достоверностью написанном эссе В. Е. Зюскинд пытался сформулировать пафос и философию всех фокстротно-веселящихся маленьких послевоенных кружков, включая наш.
Девочки Вальтер, к сожалению, выпали из нашего веселого круга. Злобная кампания — не без антисемитского привкуса, — проводимая против великого дирижера прессой, прежде всего «Мюнхенер нойестен нахрихтен», так испортила ему положение в нашей опере, что он решился принять приглашение из Вены. Лотта и Гретель, две элегантные венки, еще наносили нам лишь краткие редкие визиты; Тео, которому довелось сводить их в бар «Регина», был от них в восторге. «Вечер, который будет причислен к нашим прекраснейшим воспоминаниям!» — решил он после второго бокала шампанского, сияя от довольства. Да и почему ему не пребывать в хорошем настроении? Жизнь неисчерпаемо пестра, Лотта и Гретель означали в высшей степени приветствуемый, пусть только и временный прирост к нашему послевоенному кружку, и, между прочим, спекуляция венгерской пенге обещала стать сенсационным успехом.
Подобно девочкам Вальтера, редким гостем в нашей среде был и Рикки. Он в ту пору недолюбливал город и охотнее пребывал в горах, где с какой-то маниакальной страстью мог концентрироваться на своей работе. Это было в те годы, когда возникли некоторые из его прекраснейших пейзажей, добросовестно реалистичные, но при этом какие-то блаженно-просветленные и заколдованные виды горных долин, водопадов, темных елей и заснеженных вершин, зубчатый контур которых с неумолимой четкостью проходит перед стеклянно-прозрачным небом, как тайнопись, чей возвышенный смысл не дано когда-либо расшифровать никому из смертных.
Иногда его охватывал страх перед ледяным покоем альпийской идиллии; тогда-то он позволял себе пару деньков развеяться и пообщаться с нашим городом, обнаруживая при этом ту же интенсивность зубовного скрежета, что и при рисовании и при любом другом занятии. Выражение «зубовный скрежет» здесь, кстати, следует понимать дословно; ибо Рикки имел обыкновение в эмоционально повышенные моменты — во время танцев, например, или в объятиях, или также когда сердился — точить друг о друга оба ряда своих крепких, симметричных и ослепительно белых зубов, от чего получался пронзительный скрежещущий звук. Это была одна из его странных привычек, немного раздражавшая и даже пугавшая, но, поскольку в остальном он был милым, к этому относились снисходительно.
Были другие случайные участники наших сборищ, в большинстве своем старше нас с Эрикой, настоящие взрослые и преуспевающие артисты, как Берт Фишель, фаворит Баварского государственного театра, и та серьезная молодая особа, которая импонировала нам мускульной грацией своих длинных рук и ног и небрежной самоуверенностью поведения. Она руководила школой гимнастики, позволяя себе, также как минимум один раз в сезоне, выступать в качестве сольной танцовщицы. Затем литераторы, иногда присоединявшиеся к нам отчасти из-за шампанского Тео, отчасти, пожалуй, и потому, что находили нас забавными. Некоторые из них уже опубликовали книги или принадлежали к редакционному штабу одного из экспериментальных журналов. Мне решительно льстило декламировать таким знатокам что-нибудь из моей собственной продукции. Они сносили это из профессионального любопытства и чтобы выразить свою признательность за хороший ужин. Незабываемо для меня одно Soirée в квартире Зюскинда, где перед концом я декламировал значительное количество своих песен «бури и любви». Критик, чьему суждению я придавал большое значение — поразительно, но я могу еще вспомнить его имя: его звали Рутра, — завлек меня в конце концов в угол, чтобы приглушенным, однако все же мощно-звучным голосом заверить меня: «Ваши стихи ниже всякой критики. Но вы не смейте бросать писать!» Я поначалу не знал, должен ли обижаться; однако потом решил истолковать оракульскую лапидарность как поощрение.
Да, то была довольно пестро смешанная клика, и для ее увеселения Тео с бездумной непринужденностью разбрасывался своими миллиардами. Но маленькому послевоенному кругу все же недоставало динамического центра, пока к нам не пришла Памела Ведекинд, дочь великого писателя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});