Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

В тот день ему показалось, что следом увязался филер. Поэто­му в типографию пошел не сразу, сперва заглянул в бакалейную лавку. И тут увидел Катю. Похоже, и она заметила его, но виду не подала. Лишь заалели ушки из-под золотистых прядок.

— Ах, и добрейшей души вы человек, Демьян Иваныч! — пела она лавочнику. — Только у вас теперь покупать и стану.

— Вот и славно, вот и славно, Аннушка! — вторил ей тот, сладко щурясь. — На турецкий-то манер оно ведь как: бак- ала. Стало быть — гляди да бери. Бакалея, значит. А что — всякая всячина, товар налицо, покупай любое.

— Неужели? Занятно! — искренне удивилась Катя.

— А это тебе. — лавочник снял с полки большую коробку с монпансье. — Дарю на первый случай. Потом, смотришь, и еще чего. На угол не ходи, у меня бери. Сговоримся.

— Как можно, Демьян Иваныч?—деланно возмутилась Катя, радостно рассматривая подарок. — Ой, мои любимые! Что ж, тогда. Прибавьте еще сыру пошехонской закваски, изюма с черносливом, балыка и икры. И бутылочку вина прибавьте.

— Гости у хозяев будут?

— Ждем-с. Гитару настраивают, — кивнула девушка.

— Хорошие люди, коли гость приходит, — суетился за при­лавком лавочник.

Лев сделал вид, что заинтересовался финиками, горкой лежащими под стеклом у окна. На улице было пустынно, ничего подозрительного. Наверное, показалось. Он бесшум­но и быстро вышел из лавки.

И снова сцепились с Морозовым. И вдруг сзади к Тигры- чу подошла Катя, спокойно и просто положила легкие ладо­ни на его плечо. Сказала — внятно и негромко:

— Лев прав. Одним террором каши не сваришь.

— Вот и вари, Катерина, кашу. Ты ж кухарка, — взвился Морозов.

Но Сергеева и бровью не повела. Продолжила, будто и не слышала.

— Эх, Коля, петушок ты, золотой гребешок. — снисходи­тельно, почти надменно улыбнулась. — Разве мы не должны строить наши планы исходя из исторической самобытности русского государственного организма? А именно: через зах­ват структур власти осуществить идею справедливого соци­ального переустройства жизни простого народа.

От удивления округлившиеся глаза Тигрыча пустились в привычную беготню. «Ай да Катюша-Аннушка! Ай да стря­пуха у приличных, любящих гостей хозяев! Определенно шко­ла старых орловских якобинцев. Но как же хороша, как хо­роша! Актриса.»

И почему же стало так легко? Почему ночные терзания враз кончились, и то, что несмело таилось в причудливых извивах разума, что не давалось изнемогающему сознанию, теперь открылось в живой и ясной полноте, и статья во второй но­мер газеты почти без помарок ложилась на бумагу.

В чем дело? Вернее, в ком? Катя?..

Конечно, тогда он не думал об этом. Не желал думать. Ему, почти уже признанному идеологу «Народной Воли», и без того было над чем поломать голову. Дворник не любил теории и, по сути, Лев формулировал стратегию борьбы нелегальной организации. Странно, но выходило, что он развивал, про­должал сказанное смешливой «кухаркой Аннушкой».

«.ниспровержение существующих ныне государствен­ных форм», «.подчинение власти народу», «.главнейшие задачи социально-революционной партии».

Он искренне верил: царизм слаб, консервативен, прави­тельственные круги некомпетентны. Вот почему для установ­ления твердой власти, которая бы пользовалась поддержкой всего общества, требуется насильственный слом старой го­сударственной машины.

Заговор. Переворот.

В эти дни Тигрычу почти не мешали. Возбужденные «нео- партизаны»-террористы охотились на Александра II. На сме­ну револьверу и кинжалу пришел динамит: от греческого «ди- намис» — сила. Сила была что надо. Где-то альпийский тун­нель пробили, проложили Коринфский канал, удалили под­водные скалы в Ист-Ривер, расчистили русло Дуная.

Пора было расчищать путь к свободе. Но тут на пути стоял русский Государь.

Динамиту требовалось все больше. Взрывчатка стоила до­рого. Значит, деньги.

Дворник через одесских кружковцев снесся с уголовни­ком Климом, сбежавшим из арестантских рот, не раз брав­шим ценности и товары через подкоп. Решено было снять квартиру и из нее вести подземную «мину» прямиком к Хер­сонскому казначейству. По заданию Исполкома на юг вые­хал Фроленко, уже проявивший себя в переделках.

Что ж, социальная революция — не дешевое предприятие.

Глава двадцатая

Одна капля глицерина, вторая, третья. Сосуд, в котором перемешаны азотная и серная кислоты, стоит в холодной ван­не, куда то и дело подбрасываются куски льда.

Лед кидает техник динамитной мастерской Степан Ши­ряев, ученик самого Павла Николаевича Яблочкова, приду­мавшего ослепительную свечу, дуговую лампу; и гирлянды этих ламп уже вспыхнули в Париже, Лондоне, Нью-Йорке. Горят они и в Петербурге, не на всякой улице, конечно. Это находчивый Яблочков подсказал — впервые установить на царском поезде прожектор с регулятором Фуко, и сам ехал на паровозе в Крым, мощным лучом освещая путь гудящему локомотиву, меняя по дороге дуги и протирая стекло от на­липшей грязи и мошкары. Дабы Государь добрался до Лива­дии скоро и безопасно.

Зато ученик его Ширяев — совсем другое дело. Вместе с Николаем Кибальчичем они тоже подумывают о царском поезде. Столько бы капелек глицерина накапать из стеклян­ного крана (ошибешься — бабахнет!), смешать едкие кисло­ты с магнезией, прибавить еще и угольного сахара, дабы по­лучился не простой, а черный динамит особо разрушитель­ного действия. И тогда. И тогда подложить мину под ка­кой-нибудь мосток, под стрелку, где состав замедлит ход, и так рвануть, чтобы истребить в одночасье приговоренного к смерти Александра II, а заодно и его семейство. Корчевать, так уж под корень.

Впрочем, говорили, что изобретатель Яблочков предска­зывал технику Ширяеву блестящее будущее.

Во все глаза смотрит Тигрыч на большие трепетные руки Кибальчича. Дворник, занятый поиском денег, казначей­ством в Херсоне, попросил Льва на минуту заглянуть в мас­терскую: пусть, мол, поскорее сбивают свое «тесто», уж стря­пать шанежки давно пора; полученный динамит и впрямь походил на жирную массу, которую можно мять руками.

К тому же потери. При пересадке с поезда на поезд в Елисаветграде жандармы взяли Гольденберга, того самого, что оспаривал у Соловьева права стрелять в Царя. Григорий тащил по перрону тяжелый чемодан, от которого исходил за­пах аптеки. А в чемоданчике том — без малого полтора пуда динамита.

А еще раньше — Каблиц, анархист и большой хитрован, обожающий «апостола разрушения» Бакунина; это он, Каб­лиц, на сходках во флигелях Петербургской стороны, будучи нелегальным, развивал свою любимую идею революциони­зирования народа путем упражнения его в стычках с властя­ми и мелких бунтах. Иосиф был давним певцом динамита. Думал, что взрыв происходит от простого сотрясения. Пото­му и предлагал подвести к Аничкову или Зимнему дворцу нагруженный взрывчаткой воз и опрокинуть его у дверей. Но в России динамит не производился, даже на Пороховых. Поэтому ему дали денег и отправили в Англию. Там он со-шелся с судовладельцами, которые страховали ветхие, не­годные корабли, а после сами же и взрывали их динамитом, применяя часовой механизм. Каблиц был так потрясен при­думкой мошенников, что позабыл про задание — изучить фабричное производство взрывчатки. Словом, деньги он ис­тратил без толку, сильно разгневал Дворника и до поры зата­ился в Англии.

Струйки едкого дыма поднимаются над сосудом. Кибаль­чич колдует в этом сером мареве. По пути Тихомиров прику­пил в аптекарском магазине Штоля две бутыли кислоты. Николай выливает кислоту в сосуд и снова открывает кран. И снова грозно падают тяжелые капли глицерина. Раз, два.

С непривычки слезятся глаза. Сквозь мутную радугу слез Тигрычу видится что-то мефистофельское в бескровном про­филе Кибальчича, в его черных горящих глазах, в застыв­шей гримасе — не то плача, не то улыбки. Кажется, искуси­тель доктора Фауста сам готовит снадобье «гиппократов ру­кав», какой-нибудь эликсир «великий магистерий», превра­щающий свинец в чистое золото.

Но что-то не получается. С золотом пока плохо.

Поэтому где-то в Херсоне вор Клим вместе с народоволь­цем Фроленко и юной сильной радикалкой Россиковой, об­ливаясь потом, роют подкоп к казначейству; роют копьеоб­разным резцом, землю складывают в жестяной ящик с глад­ким дном (придумка уголовника), который тянут вдоль «мины» — десяти вершков в ширину, одного аршина в высоту. Воздуха не хватает, и свечи горят только под углом; Фроленко подвязывает их к ручкам вилок, втыкает вилки в стены.

Тихомирову тоже не хватает воздуха. Сквозь едкий дым словно бы опять пробиваются, надтреснуто звучит голос Кибальчича: «Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора.» Нет, это ему кажется, это Николай говорил прежде, когда его привел к ним Желябов. Или Квятковский? Забыл; наверное, просто от ядовитых паров кружится голова. И еще говорил Кибальчич: «Я займусь такой наукой, которая помогла бы мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным для революции образом.»