хочет, чтобы вы их передали Сауду, — перевел он.
— Но я не… — начал было Блумберг, но оборвал себя на полуслове. — Хорошо, я все сделаю.
Он взглянул на корешки: учебник геометрии, английская грамматика для начинающих, поэтическая антология и две тонкие книжки с названиями «Weespraak» и «Beemdgras». Блумберг открыл одну из голландских книг. И прочел на форзаце высокопарную надпись Де Гроота — если не явное признание в любви, то нечто близкое к тому: дружеские, ободряющие, теплые слова.
Блумберг бегло полистал антологию английской поэзии. На некоторых, зачитанных, страницах были загнуты уголки: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»[68], «Сварливой старости и юности прелестной вдвоем не быть: стихии несовместны»[69]. Блумберг отложил английскую, взял другую книгу: голландские стихотворения. Она выглядела нечитаной. Когда он открыл томик, из него выскользнул сложенный лист бумаги. Блумберг его расправил — это была сделанная под копирку копия письма в Министерство по делам колоний в Лондоне за подписью Де Гроота. Блумберг пробежал письмо глазами, потом прочитал его более внимательно, а затем опять сложил и сунул обратно в книгу.
Лейла и Ахмад наблюдали за ним — со страхом или с надеждой, Блумберг точно не понял, поскольку оба не произнесли ни слова.
— Мне пора. — Он похлопал по обложке книги: — Не волнуйтесь. Это ерунда.
Мать Сауда встала. Блумберг протянул ей руку на прощание, но она скромно потупила глаза. Тогда он, в порыве чувств, быстро шагнул к мальчику и обнял его.
Блумберг спустился по каменной лестнице, свернул в сук, все еще безлюдный в эту пору. И быстро зашагал к Яффским воротам, крепко прижимая книги к груди. Информация, которой владел Де Гроот, стоила ему жизни. А теперь она известна и Блумбергу.
32
— Залезайте скорей! — бодро крикнул Липман. — А то опоздаем на первый забег. Он самый важный.
У него был тот же тембр голоса, что и у Марка, даже интонации похожие. Вероятно, они родом из одной и той же части Лондона. С годами Джойс научилась разбираться в английских акцентах, служивших отличительным признаком того или иного класса, района, области и, как уверял Марк, веры.
Она подошла к калитке — возле машины ее поджидал, ухмыляясь, Джонни Липман, послушный болванчик. С преувеличенно низким поклоном открыл перед Джойс дверцу:
— Прошу, миледи.
Джойс села в машину.
Липман был ростом под метр девяносто, но он не выглядел высоким: при длинном торсе у него были на удивление короткие ноги. Каштановые волосы на крупной голове уже начали редеть (это обстоятельство почему-то казалось ему забавным, в прошлый вечер он даже в шутку предложил Джойс потрогать его залысину, было бы чем гордиться!), но взгляд серых глаз был жестким и не внушал доверия. Хотя это Липману стоило бы задуматься, можно ли ей доверять, а не наоборот. Он также продемонстрировал ей шрам на носу, как будто его лицо и голова были увлекательными старыми картами.
— Когда мне было пять лет, налетел на дверь теплицы. Хорошо хоть не сортира.
Джойс надеялась, что следующее после «свидания» с Липманом утро принесет свежесть и прохладу. Что все посторонние запахи за ночь смоет проливным дождем, но не тут-то было: по-прежнему стояла тягостная августовская жара, нещадно палило солнце, ее тело было скользким от пота, а дом, куда она недавно вернулась, пропитали странные запахи. Сильнее всего был запах козьего помета, к которому добавлялась вонь сточной канавы, что проходила в ста метрах от дома. Погода явно не собиралась идти у нее на поводу, так что она была просто обязана надеть чистое белое платье.
В конце вечера Липман попытался — не слишком решительно, но все же сказав: «Я конечно, знаю, вы не такая» — затащить ее в постель, и Фрумкин был бы несомненно доволен, если бы так и случилось, но Джойс пробормотала, мол, «не те дни», и он быстро отступился, назначив свидание на следующее утро.
Подцепить его оказалось совсем не трудно. Фрумкин ей сказал, что Липман по пятницам обычно завтракает в «Интернешнл», и именно там Джойс «на него наткнулась». Они провели день, гуляя по Старому городу (Джойс все озиралась в смутной надежде увидеть Роберта Кирша), и именно здесь, уже ближе к закату, когда к Стене Плача на вечернюю молитву потянулись евреи в черных одеяниях и собольих шапках, Липмана посетила блестящая мысль поехать на другой день в Лидду на скачки. Если его и удивила поспешность, с которой она приняла предложение от полузнакомого мужчины, то виду он не подал. Наверное, решил, что неотразим. Вот и отлично.
Когда они выехали из Иерусалима и начали спускаться под гору, за ними пристроился черный «форд», точь-в-точь как у них. Он висел у них на хвосте и когда они медленно вписывались в повороты меж Иудейских холмов, и когда пересекали Аялонскую долину. Когда возле Рамле показалась квадратная лиддийская башня, «форд» исчез, свернув в направлении Английского лагеря, но уже в следующий миг вновь вынырнул из-за навесов в том месте, где дорога шла параллельно железнодорожному полотну, соединяющему Иерусалим и Яффу.
— Поглядите-ка, кто вернулся, — Липман глянул в зеркальце над рулем. — Ему явно с нами по пути. Я знал, что в Иерусалиме найдутся любители скачек. Эндрю Натан еще ого-го, хоть я уверен, что некоторые только и ждут, когда его осадят.
Джойс смотрела в окно. Там, в тени оливковой рощи, белело кладбище, куда она доставляла оружие. При мысли о ночных вылазках она вздрогнула, хотя днем место выглядело совершенно обычным. Джойс почувствовала опустошенность — такое и раньше случалось, когда она начинала остывать к своим увлечениям: искусству, танцам, даже любви. Она вовсе не хотела этого, но конец наступал, как она ни пыталась его отсрочить. Ее увлечения могли длиться годами, и вдруг — точно прыжок в пропасть: становилось ясно, что все это просто тщетная борьба с хронической скукой. Было ужасно сознаваться себе самой, что она хамелеон, а ее убеждения яйца выеденного не стоят. На этот раз она всерьез убедила себя, что сионизм, пусть она и не еврейка, станет делом ее жизни. Но теплые камни рамлеского кладбища, казалось, говорили об обратном. Не пора ли порвать с сионистами? По словам Фрумкина, она сделала уже достаточно. Она нащупает подход к Липману, выяснит, насколько тот симпатизирует сионизму, и передаст его Фрумкину. И на этом точка.
Следующие пятнадцать минут они ехали по тряской мощеной дороге. Когда они затормозили у клуба, увязавшаяся за ними машина опять пропала из виду.
До начала